Годунов велел своему родичу удалиться. Они остались вдвоём с Фёдором.
Почувствовав по решительному виду Фёдора, что разговор будет серьёзный, Годунов спросил:
— Челом бить пришёл али браниться?
— Челом бить... за дьяка Щелкалова Андрея Петровича.
Годунов посуровел. В такие минуты на его лице отчётливо проступали татарские черты.
— Какое тебе дело до дьяка?
— Ради памяти отца моего незабвенного хочу доискаться правды для его друга.
— Доискаться правды в бессудстве, лихоимстве? Ведомо ли тебе, что именем царя дьяк Щелкалов похищал почести и саны и во многом мздоимстве упражнялся?
— Но царь Иван вину ему отпустил. Или одна вина бывает взыскуема дважды? Или не сам ты любил говорить: «Не люто пасть, люто, падши, не восстать»?
— Люди не все едины. Или станем дарить милосердие губительным волкам?
— Кто же эти «губительные волки»? Не те ли вельможи, коих ты сгубил? Князь Иван Мстиславский? Или Богдан Бельский? Или герой псковской осады князь Иван Петрович Шуйский? Ты посягнул на людей, что были в государской милости! Кои крепили державу!
Годунов молча смотрел на Фёдора, сузив глаза.
— На них, о ком ты бездельно печалишься, сыскана вина... Ты бы о себе лучше помышлял, ибо боле некому.
Фёдора задели эти слова. Или царь Фёдор уже не брательник ему? Уже не сдерживаясь, в запале гнева он воскликнул:
— Видно, правду о тебе говорят: «Кто в чин вошёл лисой, тот в чине будет волком».
Годунов с любопытством посмотрел на него и ответил спокойно:
— Не ведал я ранее, что крутоват ты в словесах. Иди! Я отдаю тебе твоё нелюбие!
— Премного благодарен. Но ты лучше отдай Щелкалову наследственное имение родителей да хотя бы часть нажитого им добра. Смотри, твоя старость тоже не за горами.
Не дожидаясь ответа, Фёдор вышел. Он был доволен, что осадил высокоумного завистника и лиходея, но в душу понемногу закрадывалось опасение. Отец всегда остерегал его: «Во всём должна быть последняя черта, кою нельзя переходить. От излишней смелости до трусости — один шаг. Опалился гневом — греха не миновать».
ГЛАВА 35
ДЕЛА ПОЛЬСКИЕ И ПАН САПЕГА
Щелкалов, которому Фёдор рассказал о встрече с Годуновым, успокоил его.
— Добро, что сказал ему правду. Вас судьба разделила, а не гнев твой. Будь ты хоть сладкий, хоть горький, он тебя всё равно съест, как только представится случай. Ты — родня царю по крови — вот чего не может снести его душа. Бориска-то ведь к трону подбирается. Фёдор здоровьем слаб... Наследников нет.
— А царевич Димитрий?
Не отвечая на этот вопрос и как будто без всякой видимой связи, Щелкалов рассказал о том, что Годунов вызвал в Москву вдову Магнуса, родную дочь князя Старицкого, потомка Ивана Калиты, погубленного Грозным, и обещал ей милость, но вместо милости постриг её в монахини, а малолетняя дочь, что была при ней, вскоре умерла.
Фёдор впервые слышал об этом случае, но особого значения ему не придал. Внучка князя Старицкого могла умереть своей смертью.
— Видишь, какое беспокойство Борису от Калитиного племени! Изведёт он Калитин корень, а там и за тебя примется.
Известно, что беда, ещё не подступившая к самому порогу, — не беда. Фёдор хоть и не принял всерьёз опасений Щелкалова, но совет его — познакомиться с литовским послом паном Сапегой — пришёлся ему по душе.
— Лев Сапега — враг Годунова и, стало быть, при случае может быть твоим другом, — говорил Щелкалов.
Бывший глава Посольского приказа знал многие тонкости дипломатических игр и междоусобиц. Внутреннее чутьё, основанное на этом знании, подсказывало Щелкалову, что хитроумный Сапега, русский по рождению, но умелый проводник польских интересов, сразу поймёт, что Фёдор Романов может оказать услугу польской партии.
Польский король Баторий собирался с силами, чтобы нанести решительный удар по русскому государству, отнять у него Северскую землю и Смоленск. Московская смута, боярские заговоры, слабовольный царь — всё это поддерживало в нём уверенность в успехе. В Москву для переговоров был послан Лев Сапега. Он был мастер интриг, склонный скорее разжигать страсти, нежели примирять их. Долгие годы он служил подьячим на Руси, был умелым крючкотворцем, и если прибавить к этому ненависть к ней, то легко понять, почему польский король так ценил его: сначала посол, затем канцлер литовский. В годы смуты он вмешивался во внутренние дела России и с особым бездушием способствовал разорению Московского государства. О нём говорили: «Кто даст Льву Сапеге пару соболей, тот дьяк думный, а кто сорок — тот боярин и окольничий». И чем больше он брал взяток, тем сильнее ненавидел народ, руками которого обогащался.
Во время царствования Фёдора Ивановича Сапега ещё не успел войти в желанную силу. Перед ним стояла задача более скромная — запугать московское правительство турецким султаном, который-де приготовился к войне с Москвой. А с людьми запуганными, ясное дело, легче сладить, то есть навязать свои условия. В расчёты Сапеги входило получить выкуп за московских пленников — 120 тысяч злотых — и потребовать бесплатного освобождения литовских пленных, удовлетворения всех их жалоб.
Расчёты Льва Сапеги были верными. Московское правительство, опасаясь войны с Польшей, удовлетворило его требования, исключая одно — чтобы Фёдор убрал из своего титула название «ливонский». Но хитрый Сапега заключил кратковременное — десятимесячное — перемирие с Русью, надеясь внушить своему королю уверенность в успешном давлении на неё. Сохранились его письма к польскому легату, где он с пренебрежением пишет о московских делах и о самом царе Фёдоре: «Великий князь мал ростом, говорит тихо и очень медленно; рассудка у него мало или, как другие говорят и как я сам заметил, вовсе нет. Когда он во время моего представления сидел на престоле во всех царских украшениях, то, смотря на скипетр и державу, всё смеялся. Между вельможами раздоры и схватки беспрестанные; так и нынче, сказывали мне, чуть-чуть дело не дошло у них до кровопролития, а государь не таков, чтобы мог этому воспрепятствовать. Черемисы свергли иго, татары грозят нападением, и ходит слух, что король шведский собирает войско. Но никого здесь так не боятся, как нашего короля. В самом городе частые пожары, виновники их, без сомнения, разбойники, которыми здесь всё наполнено».
Переговоры между двумя державами продолжались, но безуспешно. Тем временем умер король Баторий, не оставив наследников. В Москве об этом узнали с чувством облегчения. Многие давно поняли, что далёкий отказ Иоанна от польского престола был ошибкой. Ставший королём Баторий, в недавнем прошлом бедный трансильванский князёк, скоро повёл политику, враждебную Москве. Не ожидавший от него такой вражды и напористости Иван Грозный потерял в войне с ним прибалтийские берега и вынужден был заключить постыдный разорительный мир. После смерти Батория положение русского государства ещё более усугубилось бы. На польский престол претендовал шведский король, который мог бы объединить под одной короной Польшу и Швецию. Под боком у русской державы возник бы могущественный враждебный ей сосед.
