Это почётное, казалось бы, царское поручение обернулось, однако, для Дионисия великой бедой. Он удалил все неточности и ошибки, в том числе и ненужную прибавку «и огнём». Кто сделал эту прибавку, неизвестно. Возможно, и сам Логин — переписчик многих уставов. Но умысел этой прибавки был очевиден. Дионисия, который её удалил, начали обвинять в великом смертном грехе, хотя поступил он правильно: прибавка была ненужной.
Обнаружив, что Дионисий вычеркнул слова «и огнём», Логин со своими подельниками отправил новый донос в Москву, обвиняя архимандрита в том, что он еретичествует: «Духа Святого не исповедует, яко огнь есть».
Дионисия и его товарищей вызвали на патриарший двор. Их волокли туда с бесчестьем и позором, плевали в них, кидали каменьями. Потом начался допрос в Вознесенском монастыре, в кельях инокини Марфы. «Доказав» вину Дионисия, с него потребовали пятьсот рублей якобы за неё. Дионисий ответил, что денег у него нет. Его заковали в цепи и подвергли издевательствам. Дионисий с достоинством отвечал:
— Денег у меня нет, да и давать не за что. Сибирью и Соловками грозите мне? Но я рад пострадать за Бога и правду. Это мне и жизнь.
Против Дионисия возбудили не только монахов, но и чернь. Распустили слух, что архимандрит Троице-Сергиевой лавры решил «вывести» огонь. Это вызвало злобу простых людей, особенно ремесленников, которые без огня ничего не могли делать. Голодные люди, поверившие, что в их несчастьях повинен архимандрит, выходили против него с дрекольем и камнями. А он стоял скованный, не в силах даже уклониться от ударов, от бесчисленных пинков и кулаков. Глаза его запорошило песком, которым кидали в него.
Между тем стояли жаркие дни июня, затем июля, и не было человека, который подал ему хотя бы воды. Пить ему приносили тайно, когда он лежал в застенке.
Эти публичные истязания были рассчитаны ещё и на то, чтобы оторвать от Дионисия его учеников и поборников. Одного из них, Арсения Глухого, судя по всему, принудили написать отречение, а по существу донос на Дионисия. Это отречение было составлено сбивчиво, бессвязно и бездоказательно. Он обвинял архимандрита в том, что он не выдаёт бедным клирошанам денег на платье и обувь, а рукоделье велит уничтожать.
Письмо это было адресовано на имя боярина Бориса Михайловича Салтыкова, хотя боярином в 1615 году он ещё не был. Тут явная лесть. Существенна также оговорка о «незлобливом сердце» Марфы Ивановны, которое «на ярость подвигнули». Снова лесть, теперь уже по адресу Марфы Ивановны.
Всё это происходило до приезда Филарета, и, прочитав по возвращении из плена письмо старца Арсения Глухого, он понял, что старица Марфа находилась как бы в одной связке со своими племянниками Салтыковыми.
Первое, что сделал Филарет, — он освободил Дионисия, явно невиновного, и вернул ему сан архимандрита Троице-Сергиевой лавры. Далее Филарет потеснил противников Дионисия, а о Логине доподлинно выяснил, что ещё при царе Василии Шуйском он печатал уставы с грубыми ошибками, видимо, преднамеренными. Филарет повелел убрать эти уставы, ибо их печатал «вор, бражник, Троицкого Сергиева монастыря крылошанин чернец Логин, и многие в них статьи напечатал не по апостольскому и не по отеческому преданию, а своим самовольством».
Беда, случившаяся в Сергиевой обители, была, однако, всеобщей. В ряде монастырей дерзкие людишки грабили монастырскую казну, били архимандритов и брали их под стражу. А в Хутынском монастыре монах Юрюханов пришёл в буйство, напал на своего архимандрита, а затем подал на него донос, обвиняя в непригожих речах. Митрополит, получивший этот донос, увидел, что дело было вздорным, и хотел его затушить. Всё было напрасно.
Архимандрита повели к допросу, жгли огнём, пытали. Более того, митрополиту в самом Софийском соборе, при всём народе, строго выговорили как потакателю «непригожих» речей, а это было равносильно неисполнению святительской обязанности.
Немирные случаи были делом нередким в самой духовной среде. Требовалось много сил, чтобы справиться с этой общей бедой. Разбои, насилие и прямые надругательства над верой были довольно распространённым явлением, особенно на Севере и в Сибири. Но Филарет видел в этом не только вину отдельных людей, но и следствие Смуты. Люди привыкли обманывать, присваивать чужое и даже убивать из корысти. Чья сила — тот и прав. Миром правил грех, и само правосудие было у него в услужении.
Как лицо духовное Филарет видел спасение в вере, как мирянин — в правосудии. Он сурово преследовал всякое беззаконие и прославлял святых людей, подобных Дионисию. Он хорошо знал историю Руси и понимал, что во многих испытаниях её спасали не только рука великого князя или царя, но и величие духа её церковных пастырей, подобных митрополитам Петру и Алексию, преподобному Сергию Радонежскому, святейшему патриарху Гермогену.
Удивительно ли, что в Смутное время был подъём религиозного чувства, который и спас Русское государство. Этому способствовали и многие духовные пастыри: патриарх Гермоген, подвигнувший на подвиг ополчение Минина и Пожарского, за что и был брошен в темницу; архиепископ Феоктист Тверской, замученный поляками за то, что его паства сохранила верность присяге; Иосиф Коломенский, которого пан Лисовский, прославившийся своей жестокостью, приковал к пушке; архиепископ Смоленский Сергий, погибший в польском плену...
Святейшего Гермогена Филарет особенно почитал и в трудные минуты часто пытался представить, как поступил бы тот на его месте. В молитвах своих Филарет всякий раз вспоминал подвиги отцов церкви и повторял: «Да будет благословенна Русская земля, что святится такими людьми!»
ГЛАВА 71
МИРСКИЕ ЗАБОТЫ
В конце утомительного дня Филарет часто спрашивал себя: «Кто из русских людей, облачённых высших духовным саном, имел на своих плечах ещё и сына-царя?» По многим признакам Филарет догадывался о влиянии на сына его матери. С этим приходилось мириться. Филарет уже подосадовал на себя, что пробудил в Марфе мнительность и гнев, когда бросил ей упрёк за её вину в драматической судьбе Дионисия. А всё нрав его — запальчивый: каким был в прежние годы — таким и остался. Марфа, видно, сыну пожаловалась.
Между тем предстояло сватовство сына. Хлопова продолжала жить в Нижнем Новгороде, лишь «корм» ей увеличили вдвое. Семейный выбор остановился на княжне Марье Владимировне Долгорукой. Но Марфа весьма нерадостно принимала участие в заботах о сватовстве, и это было дурным знаком. Род князей Долгоруких — древний и знатный, и Марфа, по-видимому, опасалась, что Долгорукие потеснят её родню — Салтыковых.
Свадьба, однако, получилась на славу. Было 19 сентября 1624 года. Сам патриарх соединил руки молодых. Праздновали не один день. Ликовала вся Москва. На площадь выкатили двести бочек мёда и триста бочек пива. Москва оглашалась радостными кликами. И во дворце давно не помнили такого пира. Столы были поставлены в четыре ряда по двести человек. Под балдахином за малым столом сидели царь с царицей и патриарх.
Потекли первые счастливые дни. Михаил души не чаял в своей царице — доброй, ласковой, красивой. Только отчего была в ней какая-то неуверенность и боязнь? Вскоре она занемогла и скончалась. В народе говорили, что царица была «испорчена».
