При слове «измена» царь мрачнеет и задумывается. Он уже давно не делает исключения для своей родни. Её-то он более всего и опасается. «Подрастает царевич Иван, и не станет ли Микита, дядька родной, подвигать его на то, чтобы похитил у меня царство?» — роятся смутные подозрения в душе царя.
Он отдаляет от себя Никиту Романовича, велит ему жить в Москве на своём подворье, на Варварке.
Смутно и тревожно на душе боярина — верного царёва слуги. Сердце подсказывает ему, что это не опала. Он чувствует, что душа Иоанна словно бы горит на мучительном огне. Его переезд в Александровскую слободу и казни, им учинённые, были выходом сжигавшей его тоски. Раздумается Никита Романович — и жалко станет ему царя. Всё же не чужой он ему. Немало добра видели от него Захарьины. Держать ли на него обиду теперь?
Никите Романовичу хочется понять, какая душевная смута гложет царя, почему он отдаляет от себя преданных слуг и приближает людей неведомых? Пошто взял в свои царёвы палаты двух сирот — Бориску Годунова и его сестру Ирину? Кто знает? Бояре только головами покачивают, а всё же норовят сказать «приёмышам» ласковое слово, особливо при самом царе. Отец их, покойный, был незнатным московским боярином, потомком татарского мурзы Чета, принявшего православие. Но царь не любил, если кто-то вспоминал о татарских корнях обласканных им брата и сестры.
Почему мысли об этих отроках так заботят Никиту Романовича? Почему он так много думает об этом ловком, не по летам смышлёном и осторожном в ответах сыне безвестного боярина? Вспоминается встреча возле Вознесенского монастыря, когда Годунов с сыном Борисом шли неподалёку и могли слышать пустые слова Феди Романова: «Дай срок, стану царём, я княжатам головы снесу...»
И кто, как не они, Годуновы, донесли о тех словах Иоанну, вызвав его подозрение и гнев?
Не обронил ли и ныне Федя-то каких опасных слов в слободе? Когда Никите Романовичу стало известно, что Фёдор рассказывал на подворье о царских пирах, он позвал его к себе в кабинет. Остановил на нём строгий взгляд, хотя и любовался им. Высокий не по годам, ловкий и красивый у него сын. Но в глазах бесенята прыгают: не вошёл ещё в разум.
— Откуда тебе ведомо, что было на царёвом пиру?
— Ивашка Щербатый сказывал, царь-от с тобой грозно разговаривал...
— А ты не доверяй Щербатому! Ишь, нашёл кого слушать! Наши прародители блюли осторожность и нас этому учили.
— Или я повинен в слухах?
— А ты не доверяй! И запомни: умного человека завсегда узнаешь по осторожности.
— А ежели Малюта Скуратов станет тебя оговаривать?
— Или царь всякому его слову верит? Коли будет в том нужда, и я своё слово скажу. Но знай, что прародитель наш Фёдор Андреевич любил повторять: «Кошка никогда не пойдёт против силы».
— За то его и Кошкой прозвали?
— Может, и за то. Кошкины были первыми при великокняжеском дворе.
Никита Романович не раз рассказывал сыну, как Дмитрий Донской, отправляясь на Куликовскую битву, оставил Москву и великокняжескую семью Фёдору Андреевичу Кошке. И роднились Кошкины с самыми именитыми князьями. На дочери Фёдора Кошки был женат князь Михаил Александрович Тверской. А сколь славными и знатными были Яков Захарьевич Кошкин, воевода коломенский, и брат его Юрий, наместник новгородский, и Михаил Юрьевич Захарьин, боярин великого князя Василия Иоанновича!
Многое из рассказов отца припомнилось Фёдору в эту минуту. Он гордился славой своих прародителей и доверием великих князей к ним, но не понимал, почему теперь-то надо осторожничать, когда его отец — шурин царя?
Однако наказ отца быть паче всего осторожным помнил всю жизнь. Вовремя успел поговорить с сыном Никита Романович. Ближайшие события потребовали от них великого остережения. Неожиданно царь велел Никите Романовичу приехать с сыном в его новые хоромы в Александровской слободе. Приглашённый в эти хоромы вельможа должен бы считать это великой честью, но Никита Романович был более озабочен, нежели обрадован.
Кабинет, куда он вошёл, царь именовал кельей, но в целом мире нельзя было сыскать «кельи», похожей на эту. Стены её и два столба по углам расписаны узорами. Одно окно из трёх тоже в разноцветных узорах. Пол выложен коричневыми и жёлтыми плитами. Две лавки у стены покрыты не простыми полавочниками, как было принято даже в привилегированных монастырях, а коврами. На полу тоже ворсистый персидский ковёр, в котором утопали ноги. Такая обстановка располагала не к суровому иноческому бдению, а к неге.
Царь сидел в просторном кресле, обтянутом красным бархатом. Руки лежали на подлокотниках. До самых запястий спускались чётки. На царе было тёмное одеяние до пят, какое носили игумены, но похожее более на хламиду, чем на торжественное облачение игумена. На голове нечто среднее между клобуком и восточной чалмой.
Царь выглядел усталым. Он не встретил вошедшего своим обычным пронзительным взглядом. Глаза его казались опустошёнными. Можно было понять, что в душе повелителя происходила изнурительная борьба. И остывшее к царю сердце боярина тронулось внезапной жалостью и укором себе. Как мог он помыслить худое о своём владыке, от коего знал одно добро! «Видно, тревожится о своей царице», — подумал Никита Романович. Пока он ждал, чтобы опричник позвал его к царю, он слышал разговоры, что Мария Темрюковна стала очень плоха, до Пасхи, наверно, не дотянет. Никита Романович видел её более месяца назад. Это была исхудалая старуха, а ведь ей не больше двадцати четырёх лет! Щёки провалились. Нос заострился и стал похож на выгнутый птичий клюв. Говорили, что царицу опоили зельем. Опасался Никита Романович, чтобы недруги не пустили слухов, будто царицу «испортили» Захарьины. Кому же ещё? Захарьины за всё в ответе. Неприятно кольнуло известие, что к царице часто наведываются брат и сестра Годуновы и царица их очень ласкает, а Ирине подарила серёжки, сказав: «Как придёт срок и станешь невестой — носи их и вспоминай царицу». И снова вспыхнул в уме безответный пока вопрос: для чего царь Иван приблизил к себе детей покойного боярина Фёдора Годунова?
— A-а, Микита... — словно очнувшись от дремоты, произнёс Иван. — А я уж думал, забыл ты своего государя.
Никита Романович склонился перед царём в низком поклоне.
— Прими моё благодарение, великий государь, что дозволил видеть твои пресветлые очи!
— Садись! — прервал его царь и приказал стоявшему в углу Басманову, которого Никита Романович не сразу заметил:
— Налей боярину мою царскую чару... и подай с великим поклоном!
Басманов исполнил приказ.
Никита Романович пригубил золотую чару с незнакомым шипучим вином и глянул на царя.
— Пей... Али вино не по вкусу?
— Вино отменное, государь...
— Ишь ты... Отменное... У немчина научился хвалить? Он, немчин-то, знает толк в вине...
Никита Романович понял, что царь Иван имеет в виду лекаря в долгополой немецкой одежде. Имя мудрёное, не выговорить... Никита Романович в душе относился с недоверием к его врачебному искусству. В своей державе его, видно, не очень величали, оттого и приехал к нам за почётом да деньгами, да ещё нас же и честит яко «туземцев». Но мыслей своих Никита Романович царю не доверял и сейчас предпочёл отмолчаться.
