Вопросы непростые, и, прежде чем идти к патриарху, Софья должна бы ответить на них. Она вспомнила, что в последнее время царица Наталья частенько поминала о том, что Симеон Полоцкий был ближником царя Алексея и царевны Софьи и что царевна Софья была «любимкой» Симеона. Только теперь поняла Софья, что делалось это неспроста, да и не делала Наталья ничего «спроста». У неё на всё была своя политика. И хоть давно это было, а всё ж сомневалась Софья, что между Симеоном Полоцким и патриархом были одни лишь домашние нелады. Припомнилось, как Иоаким ещё в бытность свою архимандритом Чудова монастыря корил Симеона за приверженность к латинизму. А ежели смотреть в корень, то была меж ними борьба за влияние на её покойного батюшку, царя Алексея. Что же касается большой политики, то в то время Софья ничего не смыслила в ней.
А между тем Наталья и тут подкапывается под неё. Забыла либо не хочет помнить, как сама ластилась к Симеону. Надо бы ранее о том подумать и всем правду рассказать. Может, и не удалось бы Наталье склонить на свою сторону патриарха и добиться от него, чтобы он благословил на царство её Петрушу. Софья корила себя за свою прежнюю недогадливость. Да что толку? Кори не кори, а нужно теперь думать, как поправить положение.
Не без тревоги в душе вошла Софья в Крестовую палату. Уставленная лавками, она показалась царевне тесной. Она перекрестилась на большой иконостас в переднем углу, справа от входа. Ещё раз сотворила знамение перед иконой Спасителя, принесённой в дар святителю её батюшкой, — и понеслись воспоминания...
В эту минуту вошёл патриарх Иоаким. Он был в полном торжественном облачении: недавно отслужил литургию. Вид у него был усталый, но взгляд живой. Софья трижды поклонилась ему. Он указал ей на сиденье возле иконостаса и сам опустился в кресло. Некоторое время длилось молчание.
— Благонравная царевна Софья Алексеевна, сказывай, с чем пришла в сию обитель?
— Пришла по твоему слову, владыка.
— Так. Добро, что пришла.
Казалось, он затруднялся начать беседу с ней. Это затянувшееся молчание помогло Софье справиться с волнением. Она понемногу вооружала себя мужеством, предчувствуя, что разговор будет опасным.
— Благонравная царевна, тебе надлежит восприять правду слов моих.
Патриарх снова немного помолчал.
— Долг христианина и высокий сан велят мне сказать тебе правду: ты затеваешь смуту.
— То ли слово ты произнёс, пастырь добрый? Всем ведомо, что смуту затевают те люди, что неправо выставили в цари ребёнка.
— Неправо? — вспыхнул патриарх. — В чём царевна видит неправду наречения царём Петра Нарышкина?
— В забвении прав царевича Ивана.
— Но покойный государь Фёдор не оставил завещания. В сём случае избрание младшего царевича в обход старшему бывает правым.
— Да будет тебе ведомо, владыка, что Фёдору не дали составить завещание и поспешили свести со света отравой, дабы вершить дела по-своему!
— Не гневи Бога подозрениями, царевна! При покойном государе неотступно была добрая царица. Его усердно лечили доктора. Об этом на исповеди показали все ближники государя.
— Ближники? Так отчего же сестёр не пускали к нему?
— Не гневи душу, царевна! — повторил патриарх. — Царю Фёдору была на роду написана короткая жизнь.
— Владыка, мне ли не знать, что Фёдор был крепок и духом и телом! У него были великие замыслы.
— Всё в воле Божией, — вздохнул патриарх. И, помолчав, добавил: — А хула без улик — великий грех. Фёдора не вернуть, а укор людской на тебе останется.
— Укор? Почто ты, владыка, не сказал об укоре царевне Наталье? Укор?! — Словно не в себе повторила Софья. — За правду в горе моём великом — укор? Так отчего никто не сказал об укоре царице Наталье, когда она бежала из собора, будто в нём своровала? Ей всё одно, что станут говорить о ней люди. Она спешила повести своего сына к царскому венцу. А нам в нашей великой беде ужели велишь, владыка, об укоре думать?
Патриарх опустил голову, словно признавая справедливость этих слов, но тут же возразил:
— Господь велит нам и в горе великом помнить о своём долге. Почто забыли о царевиче Иване и не готовили его к венцу? Почто не вышли к народу? Или забыли, что дела о престолонаследии, ежели нет завещания, вершатся волеизъявлением народа? Почто сами-то от дел ушли да отмолчались?
— Думали, что дела государские не решаются нагло.
— Да и бранью и хулой напрасной ничего не доспеешь.
Софья поднялась, склонилась перед патриархом в низком поклоне и тихо, хотя и настойчиво, произнесла:
— Владыка, дозволь сказать тебе слово поперечное. Всем ведомо, что Нарышкины хулят нас, да кто, однако, поведал им о хуле напрасной?
Патриарх снова опустил голову и, помедлив, ответил:
— Что ж Милославские ранее не предъявляли свои обиды?
— Милославские не привычны защищаться. У нас и батюшка покойный был человеком добрым да отходчивым. Чуть что — шёл на мировую.
— И видел в этом не слабость, но силу.
— Також и слабость, — подумав, заметила Софья. — Он любил повторять слова Сервантеса: «Злые преследуют добродетель сильнее, чем добрые её любят и защищают».
Патриарх повторил эти слова с задумчивым видом. Погрустнел. Софью он проводил ласково, не так, как встретил.
А Софья, почувствовав это, ушла, довольная беседой с патриархом, хотя мысли шли беспокойные. Что бы это значило? Сам патриарх подвёл черту. Царю Фёдору на роду-де была написана короткая жизнь. Двадцать четыре года жизни — для государя малый срок.
А братья его Алексей и Симеон ушли из жизни и того моложе. Так что же? Всем Милославским мужского племени дан малый срок жизни самим небом? Посмел бы кто сказать об этом покойному батюшке — царю Алексею!
Не иначе как по слову Натальи, завёл патриарх эти речи, чтобы поутихли разговоры, что царь Фёдор умер от рук зложелателей. Боятся огласки. Молва о Нарышкиных пущена опасная. В народе открыто говорят, что погубили царя братья Нарышкины Иван да Афанасий. А кто подвигнул их на злой умысел? Ясное дело, царица Наталья. Царице ничего не оставалось, как делать вид, что ни о какой молве она не ведает. Да как не ведает, ежели стрельцы, дежурившие в Кремле, и жильцы, охранявшие двери царской палаты, в одно слово показали боярину Хитрово, что люди слышали, как сговаривались Иван да Афанасий сразу после Пасхи опоить царя странным зельем, заменив им подносимое лекарями лекарство?
Софье вновь припомнились те горькие дни и бессонные ночи. Из глаз хлынули слёзы. Это были слёзы отчаяния и бессилия. Она ни в чём не убедила патриарха. Он благоволит к Наталье. Она же, царевна Софья, заслужила от него только укор.
Но отчего же владыка столь несправедлив?
Софья представила себе лицо патриарха Иоакима, его озабоченный вид, грустные глаза. Что-то закрытое было в нём. И Софье вдруг пришло на ум: «А не боится ли патриарх Нарышкиных?» От этой мысли ей стало не по себе, словно у неё из-под ног выбивали ещё и духовную опору.
