Платье скрадывало свойственную девице склонность к полноте, но пухлые ручки и тугие щёчки бросались в глаза, подчёркивая их миловидность. Всё в ней было крупно, ярко и привлекало взор. Чувствовалось, что в эту минуту она переживает чрезвычайное волнение, но это придавало особую привлекательную силу её глазам. Большие, чёрные, они подчёркивали нежную белизну её кожи. Чувственные, красивых очертаний губы были слегка приоткрыты, словно готовились сложиться в приветливую улыбку.
Она заметила произведённое ею впечатление, но не потупила глаз и вся так и светилась сознанием своей красоты, в неотразимости которой, видимо, не сомневалась. От неё не укрылось, что через открытую в малую гостиную дверь на неё смотрели собравшиеся там вельможи, что ради неё они прекратили даже игру в бильярд. Но она как бы не видела этого и время от времени украдкой кидала взоры на царя.
Тем временем леди Гамильтон склонилась перед ним в низком поклоне, потом протянула ему изящную коробочку с подарком. Затем она произнесла слова, заготовленные Матвеевым и старательно затверженные ею:
— Великий государь, благословением Бога нашего дозволь преподнести вашему цезарскому величеству сей скромный дар!
Царь открыл коробочку, и глазам его открылась необычайной красоты пороховница. Она была сработана из перламутровой раковины и взята в серебряную оправу, искусно украшенную резьбой и золочением. Лицо царя Алексея просияло. Он был заядлым охотником, но ценил не только необходимые на охоте, но и красивые вещи.
— Бесценен твой подарок, Евдокия. Ныне зову тебя к царскому столу. Да пребудет вовек наша милость к тебе.
— Да ниспошлёт Господь твою милость к нам, — откликнулась леди Гамильтон.
Ещё раз поклонившись, она мелкими шажками удалилась, и прятавшаяся за её спиной воспитанница теперь стояла на виду. Это была Наталья Нарышкина. В руках она держала какой-то мешочек, неумело выставляя его перед собой. В этой её робости можно было уловить что-то похожее на притворство, но чувствовалось, что весь её вид был приятен царю Алексею.
— Подойди ближе, девица! Ежели просишь о чём — сказывай!
Она медленно и словно бы опасливо приблизилась к царю, по-прежнему выставляя перед собой мешочек.
— Великий государь! Сё малый подарочек. Не обессудь. Своими руками вышивала. Так, безделица... А всё же будет где хранить дар моей госпожи — коробочку с пороховницей.
Царь принял дар и начал рассматривать его. Подарок был филигранной работы. Сам материал именовался сканью. Тут было искусное шитьё золотыми и серебряными нитями.
— Ишь ты, рукодельница! — похвалил царь. — Какова! Умелица — терпеливица! — всё повторял он, ибо знал от дочери Софьи, любившей шитьё, что здесь требуется не только умение, но и сила, чтобы выравнивать пряжу катком.
На самом деле этот подарок был сделан отнюдь не руками воспитанницы. По распоряжению Матвеева сей мешочек и ткань для него сработали мастера. Но кто бы стал об этом дознаваться!
Посторонние заметили, однако, что царь удостоил воспитанницу Матвеева особым вниманием. И она это чувствовала, не торопилась уходить, да и царь словно бы удерживал её своим взглядом.
В тот день многие начали догадываться, какая игра затевается Матвеевым.
События между тем набирали оборот. Через три дня состоялось новое застолье, приоткрывшее завесу над будущим.
Малая гостиная, ставшая в особняке Матвеева местом встреч дворцовой элиты, имела свои примечательности. Потолок был выстелен разноцветной узорчатой слюдой. Возле окон стояли кадки с царственными пальмами. В углу помещался немецкий орган, а в центре гостиной находился китайский бильярд — непривычный для глаза, малый, наклонный. Исход игры определялся шариком, который сбегал обратно, решал выигрыш. Бильярд был обтянут плотным синим сукном. Борта были отделаны вышивкой. Костяной кий, хотя и был лёгким, обеспечивал силу удара.
Гости охотно теснились возле бильярда и не обращали никакого внимания на орган. Похоже, он стоял тут как бы для вида. И не то что не нашлось бы любителей органной музыки, но хозяин опасался лишних разговоров. Поначалу здесь были католические песнопения, но это породило тему о чистоте вероисповедания. Зачем же было Матвееву подвергать сомнению свою религиозную репутацию! Орган тем не менее остался на месте и производил на гостей особенное впечатление внушительным видом. Это был инструмент чёрного дерева с резным орнаментом. Ящики были искусно украшены позолоченными травками, позолоченной была и лицевая доска. На инструменте стояли часы с укреплённым на них медным позолоченным же яблоком, рядом — этажерка красного дерева и на ней немецкие часы «в собачке».
Когда вошёл боярин Хитрово, все гости были в сборе. Сыграли несколько партий в бильярд, и когда очередная партия была закончена, хозяин пригласил всех к столу.
Возле стены, покрытой вьющимися растениями, располагались маленькие передвижные столики. Всё по европейскому образцу, где не было принято, чтобы гости переходили из салона в столовую, ибо тем самым нарушался уют и комфорт застольных бесед. На московское общество Матвеев смотрел с высокомерием европейца, потому не тешил себя иллюзиями создать в своём особняке подобие европейского салона, где блещет ум, где в живом разговоре можно узнать последние новости, незаметно выведать чужие мысли и высказать своё мнение. Но он ценил житейский опыт москвитян, их остроумие, хотя и тяжеловесное, и старался подбросить им спорную тему, чтобы задеть их за живое. Он знал, что бояре почитали за честь побывать на его журфиксах, любили потягаться между собой в умной беседе. Здесь он сколачивал круг своих людей и делал свою политику.
Столы у Матвеева не ломились от закусок. Хозяин: приучил своих гостей довольствоваться десертом. Были тут воздушные пироги и коржи, засахаренные фрукты, и стояло несколько бутылок какого-нибудь иноземного вина.
И главное, здесь царило правило: каждый волен был задавать любому из присутствующих вопрос по своему разумению и вкусу. Эта свобода многих прельщала, но многих и настораживала.
Когда гости заняли свои места за столиками, Матвеев повернулся к боярину Хитрово:
— Ты, Богдан, ныне припозднился. Изволь платить штраф: начинай беседу, задавай вопрос.
Богдану показалось, что Матвеев не случайно поспешил обратиться к нему. «Видимо, хочет завлечь меня в свою игру. Нетерпелив, однако, советник. Да что за игру он затеял?» — думал Богдан, несколько ошеломлённый неожиданным обращением к нему.
— Условие принимаю. Но я не останусь в долгу и свой вопрос задам тебе первому. А вопрос мой таков. Всем ведомо, что ты человек государственного ума. Мы с тобой оба выбились из низов. Я исподволь следил за тобой со стороны и знаю, сколь крутыми были твои горки. То было доброе слежение. Никогда не желал я тебе зла. Но дорожки наши расходились всё далее и далее. Уж не обессудь за правду: я перестал понимать тебя...
— Богдан, ты, никак, надумал умучить нас длинной речью, — перебил его Матвеев.
