Но кто, однако, эти лиходеи? Имена — вот что было главным в игре Матвеева, и он вёл эту игру с настойчивым постоянством. Он словно бы сам торопил события, выставляющие его в невыгодном свете, даже озабоченный и унылый вид заранее напускал на себя. Не заметить этого было нельзя, и однажды царь спросил его:
— Ты никак кручинен, Сергеич? И будто бы с лица спал...
«Зато ты опухать стал», — неприязненно, с трудом скрывая свои чувства, ответил Матвеев:
— Кручинюсь... Да ночь худо спал.
— Что так? Или вина доброго не нашлось?
— Моей кручине вино не поможет...
— Что ж молчал-то? Или я не помогал тебе отвести беду либо напасти нежданные?
— Спасибо на добром слове, государь. Но в твоей ли воле отвести умышление на мою жизнь?
Матвеев произнёс эти слова с печальным видом и поник головой.
— Умышление на твою жизнь?! Да как же мы-то не ведали об этом злодействе?
— А оттого не ведали, что злодейство не вдруг открылось. Человек мой Иван с жёнкой нашли спрятанный в углу чулана мешок с кореньями. А хранит в том мешке свои коренья слепая девка-ведунья, именем Фенька, что живёт на дворе у князя Куракина.
Царь Алексей озадаченно молчал. Он был много наслышан о той Феньке, знал, что она травами лечила семейство князя и настой на тех травах давали царевичу Фёдору, наследнику престола. И как не доверять князю Куракину? Он был дядькой царевича многие годы. Человек надёжный, верный. Царевич Фёдор души в нём не чаял. Но и Матвееву царь привык верить. Вот только упрямства и своеволия у него много, не меньше, чем у Никона. Да что поделаешь, у всякого человека свой нрав, свои повадки.
— Сам дознался или сказал кто, что Фенька умышляет противу тебя?
— Жёнка человека моего Ивана слышала, как Фенька шептала над травами, приговаривая: «По чину ли Артамошка стал важным барином? Не пора ли ему и честь знать?!»
Царь Алексей некоторое время угрюмо молчал. Он почувствовал, что в этих словах была правда. Сергеича многие не любили. А худая молва что волна, против неё всё бессильно. И худые умыслы долго не залёживаются.
— Видно, по слову твоему, Сергеич, придётся нарядить розыск.
Матвеев слегка дёрнулся и поспешно ответил:
— Не спеши наряжать следствие, государь!
— Что так?
— Не спугнуть бы злодеев.
Царь озадаченно замолчал. Он был взволнован угрозой жизни своему советнику больше, чем сам советник.
— Воля твоя, Сергеич, но мы не вправе оставлять без расследования злой умысел. Или не сам ты пришёл ко мне с кручиной в душе? Или сказанное тобой дело пустошное?
— В сомнение ты ввёл меня, государь. Ведаю: дело сие не пустошное.
Царь наблюдал за лицом Матвеева, словно бы в чём-то сомневаясь, и выражение уклончивости на этом лице неприятно поразило Алексея.
— Сам-то что думаешь? Чью волю вершила слепая девка?
Матвеев многозначительно опустил голову. Разве он не назвал имя князя Куракина? А причастность князя к ворожбе дворовой колдуньи докажет следствие.
— Не утруждай себя, государь. Следствие поведу я сам...
— Какая в том нужда?
Матвеев снова опустил голову, будто что-то обдумывал, прежде чем ответить.
— Спешки опасаюсь, государь. Не навредить бы делу. Не спеша-то больше правды вызнаешь. Ныне слепая девка над зельем колдует, не ведая о том, что за нею следят. Не спугнуть бы до времени злодеев.
Царь не знал, на что решиться. В словах Матвеева как будто был резон. Но отчего в душе у царя такая смута? Не оттого ли, что эта новая история с колдовством касается его сына Фёдора? Злодейство-то задумано на дворе князя Куракина, дядьки царевича.
Коли так, то дело затевается нешуточное. Совсем недавно, под Новый год, он, Алексей, объявил царевича Фёдора наследником престола. И не на одной лишь бумаге — на действе, на самой Красной площади показывали государя-царевича всему Московскому государству и иноземцам. Были поздравления и с Новым годом, и с торжественным действом, говорились речи. На царевича смотрели в Архангельском соборе иноземцы, и он, царь Алексей, посылал к ним боярина Хитрово сказать: «Вы видели сами государя-царевича пресветлые очи и какого он возраста: так пишите об этом в свои государства нарочно».
Поздравлял царевича и Матвеев. «Да что было у него в душе? — впервые подумал Алексей. — Он ведь и не скрывал, что хотел бы видеть на троне Петрушу. Так ведь малёхонек Петруша-то. А Фёдор старший сын. Ему тринадцать лет исполнилось. Ему и царствовать после меня...»
— Ладно, ступай, Сергеич. Нам не впервой выведывать правду. Ступай, — повторил Алексей замешкавшемуся Матвееву.
Однако дело с колдовством всё же несколько затянулось, как того и хотел Матвеев. Впрочем, этого и следовало ожидать, зная, какой поддержкой царицы пользовался этот временщик.
Наталья, хорошо осведомлённая о слабостях своего супруга, сказала как бы между прочим:
— Ты почто не доверяешь Сергеичу? Али он где сплоховал?
— Ты, Наталья, не мешалась бы в государские дела, — остановил её Алексей.
А всё ж получилось так, как того хотела она. Как говорится, «ночная кукушка всё перекуковала».
Вскоре события закрутились с неожиданной поспешностью и силой.
Это было время, когда слова «колдовство», «волхвование», «волшебство» имели роковую власть над умами людей. Злой умысел против человека с помощью таинственных сил считался преступлением века. Одного подозрения в волхвовании было достаточно, чтобы свести человека со света. Тотчас затевалось «государево тайное дело». Человека бросали в застенок, мучили. Пытки были жестокими, и люди часто наговаривали сами на себя.
Удивительно ли, что царь Алексей родного дядю боярина Семёна Лукьяновича Стрешнева лишил боярства и сослал в Вологду по одному только подозрению в волшебстве? Его вернули через четыре года, когда его невиновность была доказана. Поразительная судьба для близкого царского родича.
Опала Стрешнева совпадает по времени с важным событием в жизни царя — расстройством его брака с красавицей Евфимией Всеволожской, но склонностью к интригам боярин никогда не отличался. Остаётся одно предположение: клевета. От неё защита слабая. Но даже подозрительный Иван Грозный не всегда верил клевете. Он казнил своих любимых опричников Басманова и князя Вяземского лишь по доносу, обвинявшему их в волхвовании. Перед таинственной угрозой волшебства трепетали сами цари.
При избрании Бориса Годунова на царство существовала подкрестная запись, и присягавший по ней клялся: «Мне над государем своим царём, и над царицею, и над детьми их в еде, питье и платье и ни в чём другом лиха никакого не учинить и не испортить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого человека не слушать, зелья лихого и коренья у него не брать, людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государское лихо...»
