И хотя многие понимали, кому хотели угодить Долгорукие, бесчестя князя Бориса, князья и бояре не одобряли их поступка. С Долгоруких велено было взыскать за бесчестье три тысячи рублей в пользу князя Бориса — сумма немалая! — но он отказался от денег и бил челом, что, как отец его при кончине своей приказал не брать бесчестье, так и оно в своём бесчестье на Долгоруких не челобитчик.
В роду Голицыных высоко ставилось чувство чести, и в истории было немало примеров, подтверждающих это. Один из Голицыных во имя чести согласился даже на опалу и ссылку.
Однако князь Борис своим поступком хотел, видимо, сохранить положение при дворе. Зачем ему лишний раз портить отношения с царицей Натальей и князьями Долгорукими! На Руси недаром любят говорить: «Перемелется — мука будет».
Но гонения на Голицыных продолжались ещё долго, и к самому князю Борису Пётр потеплел только после смерти матери. Сама же Наталья Кирилловна была упорной в своей немилости к нему, и князю Борису было трудно понять это: ведь Голицыны не претендовали на власть, подобно Милославским.
Но кто бы мог в то время понять тайные умыслы царицы Натальи! Ей было мало сосредоточить в своих руках всю полноту власти — надобно было закрепить права и привилегии клана Нарышкиных как особой «династии» на троне.
Пострадали от её непомерного властолюбия не одни лишь Голицыны. Угодные Нарышкиным «княжата» потеснили представителей именитых и славных родов Буйносовых-Ростовских, Лыковых, пришли в запустение известные княжеские роды, в том числе род Пожарского.
Сбывалось мудрое изречение древних: всё, что угодно правителям, получает силу закона.
Глава 41
И СНОВА В НЕМЕЦКОЙ СЛОБОДЕ
После того как Софью без всяких помех и шума перевели из Кремля в Новодевичий монастырь, многие поняли, что пришёл конец троицкому «сидению». Сподвижники царевны были казнены, князь Голицын в ссылке, и, значит, царские особы могли не бояться за свою жизнь.
Царь Пётр давно уже рвался в Москву, хотя Москву он не любил и спокойствия для себя там не чаял. Ему надоело жить в лавре под бдительным оком духовных особ, терпеливо выстаивать церковные службы. Он соскучился по Немецкой слободе, куда за всё это время не наведался ни разу, опасаясь придирчивых толков обитателей лавры. Единственная отрада — поклоны от Анны Монс, которые передавал ему Лефорт.
Но особенно соскучился Пётр по своей любимой верфи. Ему даже во сне снилось Переяславское озеро и корабли.
Наталья Кирилловна, напротив, в Москву не торопилась. Ей докладывали, что там неспокойно. У всех на устах были казни сторонников Софьи и опала князя Голицына. Много было толков и о Борисе Голицыне, о царицыной немилости к нему за то, что отвёл от брата пытку и плаху.
Царица Наталья сильно опасалась стрельцов. От них можно было ожидать всего. О стрельцах она не могла подумать без гнева. Её особенно возмущало, что они посмели судить действия царя Петра, приказавшего отрубить голову полковнику Цыклеру. Он хоть и пришёл с повинной в лавру, да прежде-то служил у Софьи...
Никто ещё не знал, что по совету с Ромодановским были намечены очередные жертвы. Но карательные задумки держали в секрете.
Люди в страхе ожидали: кто следующий? Было непонятно, почему казнили полковника Цыклера, а генерала Гордона милостиво, с объятиями встретили у Троицы: Гордон так же, как и Цыклер, служил у Софьи. И почему с одними стрельцами обошлись благосклонно и даже наградили их, а других карали.
О том, какой страх владел людьми, свидетельствует один красноречивый эпизод, поразивший иностранцев.
Случился этот эпизод недалеко от Москвы. Возле самой дороги, по которой царь Пётр должен был возвращаться из лавры в Москву, прямо на холодной сырой октябрьской земле лежали стрельцы рядом с плахами, изготовленными ими. В плахи были воткнуты топоры. Головы стрельцов на брёвнах, шеи были обнажены.
Что подвигло их на этот поступок? Страх, который мешает человеку понимать свои действия? Или, напротив, разумный расчёт на милость? Ведь недаром на Руси говорили: «Повинную голову меч не сечёт».
Не подозревая об этой встрече, Пётр с потешным полком подходил к Москве. Со свойственным ему нетерпением он опередил следовавший за ним царский обоз. Кареты, в которых сидели мать и супруга, и охрана были далеко позади.
Пётр ещё издали заметил стрельцов, лежавших на земле, и воткнутые в плаху топоры. Это зрелище смутило его суровую задумчивость, он несколько смешался и придержал своего коня. К нему подскакал князь Ромодановский, которому только что доложили о намерении стрельцов, ожидавших кары.
— Что такое? Кто дозволил? — резко спросил Пётр.
Ромодановский понял, что царь не знает, как ему поступить, и сказал:
— Великий государь, сё выборные от стрелецких полков, оставшихся в Москве, дожидаются твоей милости.
Услышав слово «выборные», царь несколько смягчился, хотя и был недоволен:
— Что ж ранее-то к Троице не пришли?
— Говорят, не пустили.
— Кто не пустил?
— Государыня-матушка. Не поверила им, хотела заковать их.
— Зачем?
— А не убегли бы.
Пётр усмехнулся:
— Далее могилы им не убежать.
Он сурово посмотрел на безжизненно лежавших на сырой земле стрельцов, нахмурился, но казнить не велел.
Пётр знал, что встретит сопротивление матери. Да и самому ему был ненавистен один лишь вид стрельцов, их красные кафтаны, запачканные землёй. Но, отъезжая, он приказал князю Ромодановскому:
— Голов рубить не велю!
Между тем в самой Москве вскоре начались великие перемены. К власти пришли новые люди. Их стали называть по-иноземному — министры. Они привели с собой в приказы новых дьяков и подьячих. Главным министром стал Лев Кириллович Нарышкин. Но собственно новым было более наглое засилье взяточников и введение неслыханных налогов. Делалось это стихийно, без всякой системы.
Услышав от князя Долгорукого, что первый министр задумал ввести налог на лапти, Ромодановский сначала рассмеялся:
— Никак неможно. Засмеют в Европах...
На что Долгорукий заметил:
— Ништо. Мы також над ними посмеёмся.
Князь Ромодановский не любил первого министра за то, что сразу же после своего назначения тот вырядился в чёрные соболя, что было большим шиком, ибо чёрных соболей ценили иноземцы. Ромодановский видел, что ради одного лишь шика Лёвушка ходил по кремлёвским палатам, постукивая модными немецкими каблуками. Заплывшими от жира глазами он постоянно высматривал, что плохо лежит. На царскую казну главный министр смотрел как на своё личное достояние, и придуманный им налог на лапти, который мог осрамить Россию, решил ввести, чтобы сделать его своей доходной статьёй.
