— Явилась пред твои очи, государыня-матушка.
— Что замешкалась? Али великая замятия в делах?
— Письмо писала Петруше. Не обвыкла я письма-то писать.
— Обвыкла али нет — не о том ныне речь. Подумала бы лучше, отчего это государь сбежал от тебя на край света? Ежели ты желанная ему, почто покинул тебя вскорости после свадьбы?
Дуня задрожала от обиды при этих словах, но вовремя овладела собой.
— Моя ли вина, что государь более всего на свете любит корабли?
— Ведомо, что любит, да всё же, ежели бы соскучился, разом бы прискакал в Москву хотя на малый срок.
Стараясь подавить охватившую её дрожь, Дуня сказала:
— Петруша до дел большой охотник.
— Не прекословь мне, Евдокия! Я знаю, что говорю. Отчего государю стали немилы твои ласки? Может, у тебя болезнь какая? Или ты малоумием своим тоску на него нагоняешь? И тебе не даётся утешить сердце государя своими мыслями да советами разумными?
— Не ты ли сама, государыня, избрала меня в невесты ему?!
И вдруг у Дуни поднялось в душе чувство гнева, что порой бывает со смирными людьми, доведёнными до отчаяния.
— Я склоняю, государыня, свою голову перед твоим укором, но в судьбе своей, дарованном мне разумении и здоровье держу ответ перед Господом нашим.
Она поклонилась свекрови, поцеловала у неё руку и поспешила уйти, страшась услышать новые оскорбительные слова. И только у себя в палате дала она волю слезам, но, понемногу успокоившись, приняла единственно правильное решение. Ни с кем не посоветовавшись, она пошла к своей старой мамке и пожаловалась ей на своё нездоровье, в котором прежде не признавалась даже себе.
Мамка обрадовалась ей, с двух слов поняла её тревоги и велела беречься. И лишь после этого Дуня открылась родителям. Среди лопухинской родни началось великое волнение. Дуню окружили вниманием, тягостным для неё. Она не смела отлучаться, к ней никого не допускали, и по этому случаю возле её палат была поставлена охрана.
Но, сколь ни тягостным было положение Дуни, на душе у неё было спокойно: верила, что скоро дождётся «света своего», что никто не посмеет более унижать её, даже свекровь. Та даже наведалась к ней, спрашивала о здоровье. Для Дуни это было великим облегчением, но она по-прежнему не понимала истинного отношения Натальи Кирилловны к ней. И только через многие годы ценой великих страданий поняла Евдокия, почему она была неугодна Нарышкиным, и не раз спросила себя: «Ах, государыня-матушка, за что ты так сурова со мной?»
Тем временем Лев Кириллович с великой натугой решал задачу, поставленную перед ним сестрой-государыней, — немедленно доставить Петра в Москву. Первым трудным делом для него, ещё не отдохнувшего с дороги, было добудиться Петра. Тот спал в лодке, сладко похрапывая. Его маленькая головка со спутанными волосами покоилась на кучке мешковины. Кафтан задрался до пояса, ноги босые. Лев Кириллович его и за уши дёргал, и в носу соломинкой щекотал — ни разу глаза не открыл.
Время было обеденное, хоть бы одна живая душа объявилась, только и слышен храп да скрип осиновых деревцев на ветру. Кучер пытался кого-то разбудить, но в ответ слышал брань либо мычание. Самому, что ли, пойти в карету да подремать? Но сон не брал Льва Кирилловича. Он вернулся к лодке и разбудил-таки своего племянника. Тот нехотя приподнялся, сел в лодке, хмурый, злой. Накануне сам смолил канаты, словно никому не доверял, потом была пальба из пушек. Лицо почернело, волосы у висков обгорели. Уморился.
Тем не менее, узнав, кто его побеспокоил, расплылся в улыбке, повеселел, затем объявил:
— Сейчас мы пир закатим по случаю твоего приезда!..
— Никакого пира! — испугался Лев Кириллович опасной затеи: откладывать возвращение в Москву было нельзя.
— Что так? Зачем тогда приехал?
— За тобой.
— Это матушка тебя уговорила? А может, Дунька?
— Пошли в карету. Дело есть. Секретное.
Пётр вышел из лодки, натянул на тощие ноги свалившиеся башмаки и, пока шли к просеке, где стояла карета, быстро рассказывал, чем завершилась устроенная им морская битва и кто отличился и получил награду.
— Такого ты ещё не видал. Вечером вернётся из плавания корабль «Стольный град Прешбург», будут фейерверки.
— Вечером мы с тобой станем уже подъезжать к Москве.
— Да не хочу я ныне в Москву! — чуть не с гневом воскликнул Пётр. — Какая муха тебя укусила?!
— Смотри, чтобы тебя самого муха не укусила!
Они остановились возле кареты. Рядом никого не было. Пётр требовательно смотрел на дядю, видимо ожидая разъяснения его угрозе.
Медлительный Лев Кириллович не спешил, однако, с докладом и сам словно бы ожидал от племянника некоторых разъяснений происходящему.
— Что смотришь? Али самому тебе неведомо: пока ты тут потешные сражения ведёшь, Софья с князем Голицыным собирают государское войско? Стрельцы голову подняли, а за них стоит и чёрный люд. Царя-де Петра недаром в народе антихристом кличут. Говорят, ты тут на какие-то бумаги ставил антихристово клеймо.
— Не затем ли ты и приехал сюда, чтобы довести до меня эти холопьи затейки?!
— Не одни холопы. Уже и бояре говорят, что царь опасно чудит и что тебе прямая дорога в монастырь.
Глаза Петра бешено округлились.
— Или бояре вольны мне указывать?! Узнают они у меня «монастырь»! Да матушка что же. или не смеет укоротить им языки?
— Что ты всё на матушку складываешь? — сердито возразил Лев Кириллович. — Она твоей помощи ожидает и твоего приезда. Места себе не находит от тревоги. Стрельцы уже расположились станом недалеко от Преображенского.
Пётр лишь теперь ощутил угрозу, повёл от волнения шеей. Матушка, видимо, права, что тревожится.
— Вот что. Скачи назад. Возьмёшь сколь надобно денег из казны и подкупи стрельцов. А я тут задержусь дня на два, не более.
— Ни на два часа!
— Да что случится за такой короткий срок?
— Я вижу, ты тут не поумнел. Твоя матушка не часы, а минуты считает. В таких делах надобны не одни деньги, но царская власть и царское слово.
— Я хоть сейчас готов приехать. Да как всё вдруг оставить? — Он махнул рукой на верфь. — Здесь тоже надобны царское слово и царская воля.
— Послушай меня, государь!
— Иди к чёрту! — И Пётр решительно зашагал назад.
Так и пришлось Льву Кирилловичу остаться. Смотрел вечером фейерверки и ночевал в карете.
Рано утром Пётр согласился, однако, выехать в Москву.
Глава 39
БЕГСТВО В ТРОИЦУ
В Преображенском после долгого перерыва стали стрелять пушки. Значит, вернулся Пётр и начались потешные игры. Да обойдётся ли на этот раз потешной пальбой? Быстро распространялись слухи, что стрельцы готовились к засадам. А тем временем в потешных полках шли учения. Видели, что куда-то уезжал Меншиков, ставший правой рукой Петра, а его верные люди хлопотали, где бы достать доброго сухого пороха.
