Вторая жена, Лимби, была помоложе и в отличие от первой носила не черное традиционное покрывало, а городское простенькое платье с короткими рукавами. Номава, самая младшая жена, стояла поодаль, и на ней были тенниска с портретом первого президента страны и узкие брючки сиреневого цвета. Волосы ее были зачесаны кверху и там перевязаны блестящей ленточкой.
— Итак, уважаемый Муганья, мы считаем, что ты дал свое согласие, — избавившись от смущения, сказала молодежная руководительница. — А что скажут уважаемые Магого и Лимби?
Дело в том, что они с самого начала не возражали против третьей женитьбы Муганьи, ибо известно, что чем больше рабочих рук в хозяйстве, тем легче для всех. Правильно говорится, что только тот, кто не нес твою ношу, считает ее легкой. К тому же Лимби надоедала ее обязанность смотреть за курами, она же отвечала за обработку земли на огороде. Ей, правда, в этом помогал Муганья, когда поручал сыну пасти коров. И вот они, наконец, стали выступать по очереди, словно хор в греческой трагедии, часто противореча друг другу. Вот часть того, что они тогда сказали, вернее, выкрикнули:
— Мы думали, что нам будет меньше работы, но мы ошиблись! Номаву еще нужно многому учить!
— Мы уже стары и некрасивы, а с ней он теперь будет показываться на людях!
— Ему захотелось образованной жены! Она с книжкой не расстается!
Муганья чувствовал себя, как человек, неосторожно ступивший в поток красных муравьев. По местным обычаям жена в любой момент может пригрозить уходом к своим родным, забрав с собой детей. В этом случае надежды на возвращение брачного выкупа нет никакой. Муганья это хорошо знал. И вообще он чувствовал, что все в этом мире теперь непрочно. Завод, который возводился под руководством белых людей из далекой страны, названия которой он даже и не слышал, сокращал пастбища, где паслись и его коровы. И этот молочный завод, когда они его построят, собирается отнять у него и Номаву, потому что ей вздумалось работать там после курсов в белом халате и возиться с разными стекляшками.
— Пусть едет себе и учится, — неожиданно сказала Магого. — Нам теперь все равно. Курица хочет высиживать яйца, а сама не снесла ни одного.
Лимби согласно кивнула головой, повязанной зеленой косынкой. Так обе они, не сговариваясь, как бы встали на сторону Номавы.
Местный миссионер в своей повседневной рясе защитного цвета, подпоясанной бельевой веревкой, подъехал к дому Муганьи в разгар выступления старших жен. Он тоже выступил за отъезд Номавы на учебу на том основании, что она была христианкой и ей не пристало жить в языческой семье. Он вначале лелеял надежду на то, что Номава поможет миссии вернуть многоженца в ряды церковной паствы, но лучше всего было совсем исторгнуть ее из этой семьи.
— Помни, Муганья, что двери Божьего храма для тебя еще не закрыты. Господь может простить твои прегрешения. Даже вероотступничество.
Муганья понял, что помощи ему ни от кого не будет, и окончательно сдался. Молодежный союз боролся с полигамией, а уездный начальник, хоть у него, по слухам, и была еще одна жена в далекой родной деревне, должен был безоговорочно поддерживать союз. Когда Муганья на недавно купленной у англичанина автомашине отвозил Номаву на станцию, он долго смотрел вслед поезду, а потом нудно жаловался сочувствующим знакомым и не раз повторял слова о девяти коровах и о почти новом приемнике.
Шло время, сухой сезон снова сменился дождливым. Муганья перестал привозить нам молоко даже в ущерб своим финансовым интересам, считая, что такие, как мой отец, тоже причастны к тому, что жизнь в стране меняется в неприемлемую для него сторону. А Номава к нему после курсов не вернулась, хотя развода от него почему-то не требовала.»
Мфумо хотел написать о том, как мешают жить старые обычаи, и особенно чтобы досталось брачному выкупу. Но он подумал, что если рассказ напечатают, те, которые его знают, сочтут, что автора побудили к его написанию чисто личные мотивы. А идея борьбы нового со старым — это только прикрытие. Однако сейчас он думал только о том, что происходит в стране и что ее ожидает в будущем. Если установится власть командиров этой Озерной дивизии, это будет конец всем остаткам демократии и началом межплеменных войн. Мфумо сидел за своим приемником весь вечер и терпеливо обшаривал эфир, слушая все станции, передававшие хоть что-нибудь о событиях в Бонгу. И вот наконец одна заслуживающая доверия станция передала, что попытки мятежников полностью захватить столицу провалились и что в ней создан временный Совет спасения. Президент Питер Бусилизи убит в первый день мятежа вместе с несколькими министрами.
Мфумо решил рано утром пускаться в обратный путь.
Комлев стоял на улице Лутули, и его какое-то время изучали через глазок, прежде чем открылась железная дверь в стене. Высокий охранник в форме хаки, с очень темным и непроницаемым лицом, провел его в дежурную комнату. Там двое в белых рубашках и с такими же темными лицами, каких не встретишь у здешнего населения. Никто не сказал ему ни слова, и Комлев так же молча достал паспорт с вложенной в него запиской Нгора. Они внимательно прочли записку и сверили фамилию в паспорте. Их лица если и не просветлели при этом, что было бы физически невозможно, то перестали быть напряженно недоверчивыми. У одного из них появилось даже подобие улыбки. Он сказал на неплохом английском:
— Мы рады, что вы знаете Нгора и видели его сравнительно недавно. В последнее время у нас нет о нем вестей, и это нас уже тревожит.
Второй быстро глянул на напарника, и Комлев догадался, что это был старший из двоих, и теперь он давал ему понять, что в разговоре нельзя допускать личного отношения к чему бы то ни было.
Комлев кратко рассказал о себе и скромно заметил в качестве заключения:
— А всего полчаса назад я еще находился в городской тюрьме. Мы бежали из нее, когда правительственные войска пошли в наступление.
— Прежнего правительства в Бонгу уже нет, — поправил его тот, который до этого молчал. — Теперь власть у Совета спасения. Временного, чтобы быть точнее. И ему подчиняется армия.
Так Комлев узнал, кто теперь правит в Лолингве.
— Но весь город они пока еще не контролируют.
— А в чьих руках сейчас порт и причалы? — без особой надежды спросил Комлев. — Очень хочется вернуться на свой пароход.
— Мы вам предлагаем пройти сейчас в нашу столовую и поесть, — сказал тот, у которого появлялось иногда подобие улыбки, как в ненастный день может вдруг где-то в просвете между туч наметиться светлое солнечное пятно, чтобы тут же исчезнуть. — А в это время мы попытаемся навести справки.
И Комлев был тут же отведен в столовую, где перед ним поставили большую тарелку чего-то аппетитно-пахучего, состоящего из массы знакомых и совершенно неизвестных Комлеву трав и овощей, а еще из беловатого мяса. Блюдо было сдобрено перцем в разумных, по мнению Комлева, пределах, анонимность же мяса не служила препятствием к его потреблению. «Даже если это мясо крокодила, — рассудил Комлев, — или какого-нибудь здешнего удава, его вкусовые качества очевидны. И вообще кто-то правильно заметил, что не следует особенно задумываться над тем, что ешь и кого любишь».
