Итак, Комлев быстро шел по горячим бетонным плитам мостовой, пока не увидел на угловом доме название искомой улицы, прошел несколько домов, и вот перед ним был небольшой двухэтажный особняк, окруженный высокой бетонной стеной, и у закрытой калитки со звонком он заметил цифру 21.
Уже в день приезда Мфумо взялся мотыжить кукурузу, но появился его дядя, отобрал у него орудие труда и строго сказал:
— Тебя, сын моей сестры, белые люди выучили работать головой, вот этим и занимайся. А для мотыги руки у нас найдутся. Пока ты здесь, проверь-ка лучше знания троих наших ребят. Они окончили деревенскую начальную школу, а теперь хотят учиться в средней школе при миссии. Через неделю у них будут там школьные испытания, и не хотелось бы, чтобы они осрамились. Война войной, а учиться надо.
Так Мфумо на время превратился в учителя. А по вечерам, сидя при керосиновой лампе за шатким столиком, он сочинил рассказ, который незамысловато назвал по имени его героини. Кстати, в нем она не произносит ни единого слова, что сам автор нашел даже оригинальным. «Чтобы написать что-нибудь, надо писать». Он не помнил, сам ли он придумал это простенькое на вид правило, которому очень трудно очень трудно следовать или кто-то другой. Это примерно то же, что и «дорогу осилит идущий». Итак, его новый рассказ «Номава». Ничего особенного, но он как-то отражает жизнь его страны, а он, Мфумо, пишет и не сдается. Этим он даже бросает вызов времени и разным неблагоприятным обстоятельствам, с творчеством несовместимым.
«Муганья был известным молочником в городке, и я с детства помнил, как по утрам на нашей улице раздавался звонок его велосипеда. Он знал, что без него трудно обойтись. Муганья представлял собой старую, надежную фирму, и обитатели Лукуледи-роуд — мелкие чиновники и немногочисленные теперь европейцы — предпочитали брать молоко у него, а не у случайных уличных разносчиков, с их бутылками из-под джина, заткнутыми кукурузными кочерыжками. Он был высокий и худой и обычно носил длинную рубаху и белую шапочку, как у правоверного. Но Муганья не был мусульманином, хотя кое-кто видел его по вечерам у местной мечети. В свое время он учился в школе при миссии „Белых отцов“, и его даже нарекли там Теофилом, но после того, как он взял себе по африканскому обычаю вторую жену, „отцам“ пришлось его изгнать из лона церкви, и он вновь принял свое прежнее языческое имя. А у мечети его видели, возможно, потому, что он присматривался к исламу, в котором многоженство не возбраняется. Однако Муганью истинная вера отпугивала многими ограничениями, а он любил и выпить, и повеселиться, особенно во время языческих плясок в ночь полнолуния. Жил он на далекой окраине, где сразу начинались поля и пастбища.
— Вот скоро я куплю лендровер, — как-то с осторожной надеждой поведал мне Муганья. — Не новый, правда, но тогда я половину города буду снабжать молоком. Мне обещал его продать мвами Ролинсон.
Англичанину пришлось готовиться к отъезду на родину, так как на его место уже был найден новый начальник отдела животноводства. Это называлось „африканизацией кадров“, и цвет кожи играл в этом решающее значение.
Потом молоко некоторое время возил старший сын Муганьи, хмурый юнец в застиранной тенниске, на которой еще проступало слово „ухуру“ над все еще узнаваемым портретом Джомо Кениаты, первого президента Кении. При этом стало известно, что Муганья взял себе уже третью жену и что она ему обошлась в восемь или даже девять его лучших коров и почти новый приемник „Сони“. Вскоре на улицах стал появляться и сам молодожен в пестрой рубашке, он весь внутренне сиял, но отмалчивался, словно человек, суеверно боящийся назвать ценное приобретение из боязни его потерять. Но к его радости примешивалась и озабоченность владельца чего-то такого, за чем еще и нужно присматривать.
Дожди окончились, и трава вокруг домов, которые были ближе к окраинам, выросла такая высокая и густая, что полосатые мангусты стали легко подбираться к дворам и активно воровать кур. Спрос рождает и предложение, поэтому в жаркой тишине полудня на улицах стали раздаваться голоса предлагавших свои услуги босоногих парней с длинными, изогнутыми на конце ножами для срезания травы. Это был здешний аналог европейских кос.
Когда прошел сезон дождей, стало вдруг известно, что новая жена Муганьи вступила в Молодежный союз и требует, чтобы ее отпустили на какие-то курсы. Так, неожиданно африканский брачный обычай вступил в глубокие противоречия с задачами построения нового общества, и все дело приняло политическую окраску. В этом случае на сцену должен был явиться уездный начальник, самой же сценой являлся двор Муганьи, окруженный невысокой оградой из кривых кольев, оплетенных сухими лианами. Итак, если есть сцена, на ней должно состояться представление, а какое же представление без зрителей? А в них недостатка не было, ибо о решении Номавы знали не только ближайшие соседи. Мух не оповещают, когда свежую кожу растягивают, чтобы она высохла. Стоило только прикатить автомобилю уездного начальника, который привез с собой и секретаря местного отделения Молодежного союза, как ограду с внешней стороны облепили зрители обоего пола: сторонники и противники поступка Номавы.
Начальник был уже немолод, он носил длинную, почти до колен, рубаху ярких цветов и с круглым вырезом взамен воротника, а на голове у него была шапочка пирожком из искусственного меха, кажется, немецкого производства. Его английские колониальные предшественники носили мундир, а теперь в одежде ориентировались на то, как одеваются высшие чины в столице. Было известно, что он любил рассказывать, как он, еще совсем молодым, воевал с немцами и итальянцами в Северной Африке. Вступлением к его рассказам служила фраза: „Нас учили всю жизнь бояться и уважать белых людей, но когда дела у наших господ были плохи, нам позволили убивать их белых врагов“.
Неяркое уже солнце собиралось опуститься за гряду невысоких темных холмов, а лендровер начальника потрескивал, остывая под сенью акации на краю открытого стадиона. Сам же начальник предпочел оставаться в тени в прямом и переносном смысле, а весь разговор направляла председатель Молодежного союза. Это была коренастая и очень серьезная девица в зеленоватой форме своего союза и в фуражке, под которую она с трудом упрятала свои маленькие жесткие косички.
— Мвами Муганья, ты согласен с тем, стране теперь нужны свои новые предприятия, а также грамотные люди, чтобы ими потом управлять?
— Кто с этим спорит? — осторожно отозвался Муганья. — Свежее мясо со старой маниокой не едят.
— И тебе известно, что Молодежный союз борется с отсталостью в нашем обществе и все имеют право в него вступать?
От смущения она надвинула фуражку на лоб. Ей еще никогда не приходилось в присутствии зрителей вмешиваться в чужую семейную жизнь. А эти самые зрители, вытянув шеи, чтобы получше слышать, видимо, примеряли ситуацию на себя. Многоженцы поеживались, представляя себя в положении Муганьи. Кто-то был на его стороне, многие жены были на стороне Номавы.
Все жены Муганьи были во дворе, Номава как виновница события стояла немного поодаль. Первая жена, Магого, которая была старше Муганьи на три года и теперь уже выглядела старухой, казалась воплощением прежней, уходящей Африки. Как все женщины ее племени, она была с бритой головой, на ее сухих темнокоричневых руках и на щиколотках ног красовались тяжелые медные браслеты. В доме Муганьи она в основном занималась стряпней. Магого вечно ворчала на упадок нравов в нынешние времена и всеобщее безделье. „Ленивый ест из пустой кокосовой скорлупы“, — любила говорить она.
