Радж Капур оказался вне всяких компаний, он подошел к Комлеву и заговорил на английском:
— Вы ведь, если не ошибаюсь, с «Лоалы», помощник капитана?
Комлев признал этот факт, давая своим далеко не жизнерадостным тоном понять, что все это, увы, уже в невозвратном прошлом. О причине своего ареста он не знает. «Не хватало еще о Китиги, который сейчас, надеюсь, сидит в бункере, говорить направо и налево», — подумал он.
А индиец с осторожной доверительностью ему тихо сказал:
— Если нас не отправят на тот свет в течение дня, есть даже шанс уцелеть. В их руках находится только небольшая часть города. Я слышал, что создается временный Комитет Спасения или что-то вроде этого. Ему подчиняется армия, верная прежним властям, но она разбросана по разным провинциям.
Он украдкой посмотрел по сторонам. Здесь, видимо, мало доверяли друг другу. Потом он так же тихо продолжил:
— Президента они успели убить и еще несколько министров. А всего у этих дикарей в военной форме тысяч десять солдат. Они все из двух-трех родственных племен. Так что для остального населения страны они чужаки. Их здесь всегда не любили, и даже, кажется, больше, чем, извините, вас, европейцев.
Своими словами он, видимо, заглушал страх перед неизвестностью.
— Далеко ли отсюда улица Лутули? — вдруг неожиданно для самого себя спросил Комлев. Он вспомнил о записке Нгора, вложенной в паспорт, который сейчас был в кармане.
Индиец посмотрел на него с какой-то растерянной жалостью. У этого европейца просто сдали нервы. В любой момент их могут вывести в тюремный двор и расстрелять, а он спрашивает о какой-то улице. И он ответил ему вежливо, чему способствовало его собственное чувство превосходства:
— Улица зулуса Альберта Лутули, лауреата Нобелевской премии мира, совсем недалеко отсюда. Примерно в трех кварталах. Там ваши друзья?
— Там меня могут приютить, — неохотно пояснил Комлев. — Если, конечно, останусь в живых.
И вдруг все заглушил рокот вертолетных моторов, потом прогремели взрывы совсем рядом. Что-то сыпалось с потолка, в окно хлынул едко пахнущий дым от разрыва ракеты, пущенной с вертолета. И послышалась такая стрельба, что, ее бессильны были заглушить даже толстые стены тюрьмы. Возможно, там, на улице, перевес сил теперь от мятежников перешел к тем, кто им противостоял. Все в камере вскочили на ноги и с потаенной надеждой смотрели на того, который был в военной форме и походил на кадрового офицера. В это время он громко пытался что-то втолковать часовому за дверью и говорил, видимо, на его языке. Всем, кто был в камере, он рукой сделал знак молчать.
Наконец, дверь медленно, как бы с неохотой, приоткрылась, и показалось испуганное, потное лицо молодого солдата в съехавшей в сторону каске. Офицер-арестант держался рукой за винтовку часового и что-то терпеливо ему внушал, указывая на его место у двери. Солдат явно боялся отстать от своих в случае их отступления и попасть в руки врага. В этом случае как мятежника его бы ждала пуля. Офицер, который знал его язык, не доверял ему и обещал оставить у стены его оружие, когда все они покинут камеру и пройдут коридор. Стрельба снаружи немного стихла, и тогда солдат отдал винтовку, и они все вместе пробежали безлюдный коридор, миновали еще какой-то переход и в конце концов неожиданно оказались в тюремном дворе. Потом был сумасшедший бросок к раскрытым воротам, солдату вернули его винтовку, и он бросился туда, где, ему казалось, были свои. А все остальные, пригибаясь, кинулись врассыпную по улице, подозрительно пустой сейчас. Видимо, стычки происходили где-то рядом, судя по близкой стрельбе.
Комлев быстро прошел по улице до первого поворота и остался теперь один, затаившись в зарослях каких-то декоративных и умеренно колючих кустов выше его головы. Почти повсюду, но уже в отдалении, раздавались хлопки выстрелов, очень похожие на те, которые он тогда слышал у себя на родине в октябре девяносто третьего. А теперь он находится в африканском городе, не зная, какая его часть в чьих руках и не зная, где ему можно укрыться. Он не мог теперь попасть ни в свою комнату у Дхармчанда, ибо она была, кажется, безумно далеко отсюда, и неизвестно, что там сейчас происходит. Примерно по тем же причинам он не мог оказаться вблизи посольства или на причале, где все еще должна стоять «Лоала». Комлев надеялся, что мятежные военные, задержавшие его сегодня утром, отправились воевать куда-нибудь еще, но не исключал наличие охраны причала и самого парохода. Оставалась улица Лутули, двадцать один. Но у кого спросить, в каком направлении хотя бы идти?
Звук автомобильного мотора показался ему голосом надежды, и он высунул голову из своего зеленого укрытия. Серая легковая машина мчалась без всяких ограничений скорости. Комлев, ведомый прямо-таки надрывным желанием убраться отсюда, вышел чуть ли не на середину дороги и поднял руку. Скрежетнули тормоза. За рулем оказался краснолицый, рыхловатый и с белесой короткой бородой европеец.
— Прошу вашей помощи! Улица Лутули! — крикнул Комлев. — Иначе мне конец!
Водитель молча открыл дверь рядом с собой.
— Садитесь быстрее. Всем нам скоро будет конец в этом проклятом городе, если бывшая метрополия не пришлет десантников нас спасать.
Он обращался к Комлеву словно к давно знакомому соседу по столику в клубе. Здесь цвет кожи сразу делал союзником. Комлев не сомневался в том, что бородач не остановил бы машину, если бы здесь на улице стоял африканец. Впрочем, Комлев также не был уверен в том, что его бы согласился подвезти водитель-африканец. Происходящие события заставляли многое сейчас катиться по привычной расовой колее.
Спаситель Комлева гнал машину и говорил, не поворачивая головы.
— Сейчас я еду прямо и высажу вас там, где до улицы Лутули вам останется пройти меньше квартала. Что творится, а? Я всегда считал, что когда они впадают в прежнюю дикость, то не знают, где остановиться. Все! Вам выходить. Идите направо. Желаю удачи!
— Вам тоже. Большое спасибо!
Машина умчалась. Здесь тоже было пустынно, а выстрелы слышались намного слабее. Конечно, каждый предпочитал отсиживаться в своем жилье. Защита, разумеется, слабая, дом здесь никакая не крепость, но все же это какое-то укрытие, прибежище, создающее иллюзию безопасности. А он и этого сейчас лишен. Комлев быстро шагал по улице и был уверен, что из окон за ним с угрюмым любопытством наблюдают обыватели. Ведь белый человек здесь пешком практически не ходит, к тому же он вообще не показывается на улице во время подобных событий.
Он шел и подводил предварительный итог прожитой половины дня. За это время Комлев видел столько мертвых тел, что его вначале даже мутило, а потом он начал уже привыкать к увиденному. Хотя такое привыкание, по его мысли, похвальным назвать тоже нельзя. Сам он был еще достаточно молод и не видел собственными глазами смерть своих родных и близких. И ему еще не скоро предстояло пережить смерть родителей и сестры, и жизнь пока не казалась ему каким-то особым даром свыше, она проносится прямо-таки с оскорбительной быстротой. Быстроту это он пока еще не очень замечал в силу молодости и жизнь сама не была для него даром, а чем-то само собой разумеющимся. Он еще не знал, как не знает и большинство людей, погрязших в каждодневной суете, что эта пугающая временность жизни должна иметь в качестве противовеса какую-то серьезную цель или задачу, которую человеку надлежит выполнить. Кое-что об этом Комлев слышал, читал, а временами даже и задумывался. Эту жизненную задачу некоторые низвели до удручающей своей незамысловатостью формулы: «построить дом, посадить дерево, вырастить сына». А почему, спрашивается, непременно сына, а не дочь? И вот сегодня Комлев, видя такое количество бездыханных тел, слыша свист пуль над головой, кажется, немного приблизился к постижению таинства смерти. Если раньше жизнь ему казалась долгой дорогой, конец которой теряется в подернутой дымкой дали, то сегодня он понял, что дорога эта не так уж длинна сама по себе, но еще и может прерваться с шокирующей неожиданностью и к вящему неудовольствию самого двигающегося по этой дороге, если ему, конечно, будет отведено время, чтобы все это ощутить и даже дать случившемуся оценку.
