— Москиты тебе не мешали спать ночью? — спросил утром у Мфумо его дядя Амакво, старший брат матери, самый близкий из оставшихся в живых родственников и вождь здешней деревни. — Я всегда напоминаю детям, чтобы они закрывали все окна и двери, когда начинает темнеть, но говорить им так же бесполезно, как тому, кто бьет в самый большой барабан «нгомбо» на наших праздниках.
Амакво был одет в длинную и широкую рубаху без рукавов и с широкими прорезями для рук, а на его совершенно седой голове красовалась линялая пилотка бой-скаута, неизвестно какими путями попавшая сюда. Он пришел в хижину для гостей, где спал Мфумо, и сел на единственную самодельную табуретку.
— Пока женщины готовят завтрак и не мешают нам говорить, я хочу тебе сказать несколько слов. Вот ты, Мфумо, прочел книг больше, чем все люди в этом округе. Это без учителей из школы при миссии. А ведь знания похожи на баобаб: никто их не охватит. Тебе они не помогли даже заработать достаточно денег, чтобы выкупить свою жену у ее родителей. Известно, что того, кто идет утром по дорожке, оставленной слоном, роса не намочит. А ты, видно, любишь идти по траве первым. Что сказал сегодня твой говорящий черный ящик?
Он кивнул на маленький приемник, которым Мфумо очень дорожил и лишний раз не включал, сберегая батарейки. Слова дяди настроения его не улучшили, но других он от него и не ждал. К сожалению, старый Амакво был во многом прав.
Мфумо глянул на часы: сейчас было время утренних новостей. Он молча щелкнул включателем, а стрелка-указатель уже стояла на волне Лолингве. Но столичная станция издавала лишь громкие шорохи и потрескивания.
— Кажется, ты посылаешь меня на рынок торговать твоим молчанием. Ты что, не согласен с тем, что я сказал?
Амакво смотрел на племянника с насмешливым, хотя и мудрым, снисхождением, как на невезучего охотника, помня слова о том, что имеющий хорошее ружье не встречает дичи.
Мфумо уже собирался сказать что-то в ответ, когда хриповатый голос из приемника вдруг возвестил то, что в это утро Комлев услышал на борту своего парохода.
— Что он там кричит? — подозрительно спросил Амакво. — Я не понимаю языка белых людей, но сейчас на нем говорит черный, да еще и такой, с которым опасно пускаться в путь в безлюдном месте. Его выдает голос.
«Ну вот и настала пора испытаний», — подумал Мфумо и внутренне поморщился, так все это напоминало литературный штамп. Ему почему-то казалось, что военному мятежу что-нибудь помешает. Вдруг большие дожди начнутся раньше в этом году, и все их грузовики застрянут в непролазной грязи. Но сухой сезон все продолжался, переходя уже в засуху.
— Дядя Амакво, ты прав по поводу голоса говорившего. В столице власть пытаются захватить военные. Ну, те, которые с западного берега Большого озера. Воинственные в прошлом племена. А потом и другие потребуют свою долю власти.
Амакво враждебно посмотрел на замолчавший вдруг приемник, будто на этот раз оттуда могла выползти ядовитая змея, и сказал:
— Разве наши отцы не просили духов предков о том, чтобы горшок с пальмовым вином, которое вызовет раздор между нами, разбился еще на дороге к пиршеству?
Потом помолчал немного и заговорил о том, что он собирался сказать Мфумо вне зависимости от того, что сейчас происходит в городе на Большой Реке.
— Мфумо, я помню тебя с того времени, когда ты был так мал, что тебя еще не учили обвязывать кусок ткани вокруг поясницы. Теперь ты полон знаний белого человека, но толку от этого, кажется, мало. А я надеялся, что ты когда-нибудь станешь окружным начальником. Теперь же я думаю, что падать с низкого дерева лучше, чем с высокого. В нашей начальной школе скоро некому будет ею заведовать. Старый Винсент Иквенью уходит, он говорил об этом еще две луны назад, и видно, что он болен. Теперь начнется война в стране. Из города на Большой Реке нам вестей не дождаться. А в округе пока еще свои люди. Когда еды мало, она кажется вкуснее. Вот я советую тебе написать просьбу о работе в школе вместо Иквенью, а я, как вождь, нацарапаю на ней, хоть и с трудом, свое имя.
Мфумо молчал. Он старался представить себе то, что сейчас творится на улицах Лолингве. Мфумо не забыл еще событий последних выборов президента. Родители его жены живут далеко от столицы, но и туда может прийти война. Ему надо быстро решать, что он теперь должен делать. И надо быть осторожным. У леопарда, даже когда он спит, кончик хвоста всегда бодрствует — так, кажется, говорят в этих краях.
Комлев как-то однажды уже проезжал на такси мимо городской тюрьмы и удивился тому, что она была не так уж далеко от центра. Обычно подобные учреждения общество старается стыдливо упрятать куда-нибудь на окраины, как в иных семьях не выводят к гостям сына-дебила. Тюрьма в Лолингве так и называлась с простодушной прямолинейностью — «тюрьмой», о чем извещала английская надпись огромными буквами: Prison. Комлев отметил тогда, что в его стране такая прямолинейность считалась бы просто шокирующей и тюрьма там называлась бы бюрократически сложно и маловразумительно, что-то вроде исправительно-трудовой, пенитенциарно-воспитательной колонии такого-то режима.
Грузовик с арестованными резко остановился перед воротами, солдаты-охранники сразу же начали орать на лулими, торопя всех быстрее покинуть кузов. У ворот уже образовался коридор из других солдат, сквозь который, подталкивая прикладами, всех погнали внутрь. Комлев, еще когда их везли в тюрьму, не раз замечал на улице лежащие трупы в военной форме и в гражданском. И сейчас недалеко от ворот он успел заметить несколько тел на земле. Кто их убил? Прежняя охрана тюрьмы, стрелявшая вслед беглецам, или мятежники, взявшие ее этим утром?
Всю группу, кроме двоих, которых с заломленными руками сразу же куда-то увели, загнали в тесноватую камеру с одним окном без стекла и с частыми продольными прутьями. Мебель была представлена двухъярусными железными койками с грязными даже на первый взгляд матрацами. За низкой железной перегородкой в углу были унитаз и раковина умывальника с сорванным краном, из которого все время струилась вода. Все уселись на койки и, разбившись на группки, тихо переговаривались. Радж Капур, как Комлев для себя называл единственного здесь индийца, задирая голову, пытался что-то разглядеть сквозь решетку. Африканец лет сорока, с сединой в волосах, одетый в военную форму, но с сорванными погонами, о чем-то спрашивал через дверь у часового снаружи. Комлев подумал, что в африканской тюрьме жизни можно лишиться не только сразу, как, например, от пули, но и постепенно — от болезни. Сырая вода, льющаяся из крана, которую придется пить за неимением другой, малярийные комары, влетающие ночью в окно, и от которых не спастись. Он вспомнил флакон с антималярийными таблетками, который и сейчас так же стоит на столике в каюте. Их надо было принимать для профилактики еженедельно. Все это осталось позади, возможно, и сама уже жизнь. Но думать об этом не хотелось. «Инстинкт жизни», — подумал Комлев и, криво усмехнувшись, напомнил себе о том, что излишняя щепетильность в прошлом может сократить ему жизнь в настоящем. Не преувеличил ли он вульгарность этой Нолины, оттолкнув ее? Да, он не поддался ее грубоватым чарам, но зато спровоцировал ее на месть. Странно, но ненависти к ней он не чувствовал и думал о ней, скорее, с каким-то брезгливым недоумением. И подвел итог: «Дитя природы, что с нее возьмешь?»
