Взгляд у старика был по-прежнему пристальный, но он все время отводил его: у африканцев не принято долго смотреть в глаза, это считается дурным тоном. Он высвободил руку из-под покрывала, чтобы почесать седую, спутанную бороду. По плечо обнажилась его худая рука со странными браслетами из полосок кожи с белесым волосом наружу. А на шее у него висело нанизанное на засаленный шнурок нечто, похожее на зубы каких-то крупных хищников.
«Колдун или знахарь-врачеватель, — с беспокойством и даже с непонятной опаской подумал Комлев. — Может быть, он и заставил меня видеть эту фигуру на корме». Он уже хотел пройти мимо, когда старик сказал на лулими скрипучим, как звук древесной лягушки, голосом:
— Нсунгу, я знаю, что с тобой было вон на том месте, когда луна шла на убыль. Но этого больше не будет. Твои враги теперь далеко. Но может быть новая беда. Господин! У тебя есть враг здесь. Это женщина. Больше я ничего не знаю.
Комлев вспомнил слово «мукото», которое с оттенком уважения употребляют, обращаясь к старым людям.
— Спасибо за твои слова, мукото, — сказал Комлев, выгреб из кармана несколько бумажек по пять и десять пондо и подал старику. Тот высвободил другую руку из-под покрывала и принял деньги обеими руками, выражая этим благодарность.
«Женщина, которая здесь», — думал Комлев над словами колдуна, идя к своей каюте. Ее передняя часть с широким окном была вровень с надстройкой, которая возвышалась на два с половиной метра над палубой. Два окна было по обе стороны каюты, и Комлев старался их держать зашторенными. Как он ни старался отмахнуться от слов старика, которые он не без труда еще и понял, они не давали ему покоя. Женщина, которая здесь. То есть на пароходе. Неужели Нолина? В последний раз они случайно встретились вчера поздним вечером на верхней палубе, когда Комлев шел посмотреть, как закреплены чехлы на спасательных шлюпках. По прогнозу погоды ожидалось усиление ветра. Он отдал распоряжение боцману, но проверить самому никогда не мешает. Нолина курила, стоя у поручней, хотя для курения на верхней палубе были отведены особые места. С берега дул упругими порывами тепловатый, пахнущий мокрым илом и песком ветер. Она бросила сигарету за борт, увидев Комлева, а он про себя отметил, что в случае сильного ветра горящая сигарета могла легко попасть в открытое окно каюты второго класса прямо на коврик на полу или на постель. Нолина прошлась вместе с ним до первой шлюпки и прижала Комлева грудью к шлюпбалке, дыша ему в лицо сложной смесью выпитого за вечер в баре. Там у них не возбранялось принимать угощение от клиентов. «Комли, — сказала она (скорее всего, она так и не знала, имя это у него или фамилия), — Комли, ты ведешь себя нехорошо. Ты просто свинья, Комли». Она сегодня, видимо, выпила лишнего и чувствовала себя весьма раскованно. На своем школьном английском она сказала ему откровенно, что еще ни разу не занималась любовью с белым человеком и давно хочет узнать, что это такое. Комлев был так ошарашен, что какое-то время пребывал в оцепенелой неловкости. Если бы он откровенно сказал, что у него точно такое же отсутствие опыта относительно темнокожей женщины, они оба пришли бы к взаимопониманию и могли бы легко удовлетворить свою любознательность. Комлева, однако, подвела его щепетильность. Для себя он давно уже отметил несомненную сексуальную привлекательность Нолины, но в его глазах в ней перевешивала вульгарность, а вульгарные женщины его отталкивали. То, что он ничего не сказал, значения не имело, к тому же, согласно местной поговорке, молчание — это тоже ответ. Нолина тогда фыркнула, как рассерженная кошка, и сказала что-то на лулими, видимо, весьма нелестное для Комлева, чего он, к счастью, не понял, и его самолюбие осталось неуязвленным. А Нолина ушла, сердито стуча по палубе каблучками.
Комлев не любил неприязненных отношений на работе, с него хватало и трудностей общения с Муго. «Надо будет как-то уладить с ней отношения», — с унылым беспокойством подумал он, не зная, как он это будет делать. При этом он старался не думать о предупреждении старого чародея на палубе и уже готов был считать это вздором. А Нолину он задобрит каким-нибудь подарком, когда они придут в Лолингве. Комлев, конечно, не знал об африканской поговорке «собираются строить загон, когда гиена уже утащила овцу».
До Лолингве оставалось меньше суток ходу. В Нтембе, предпоследней пристани, на пароход сел первый белый пассажир за весь обратный рейс. Это, как позднее узнал Комлев, был некий мистер Чейз, и на пристани его провожал местный окружной начальник. Он же и доставил его сюда на своей машине. Чейз занимался инспектированием чего-то, а чего точно, Комлев так и не понял. Он работал в какой-то международной организации, но дал только ее сокращенное название и избавил себя от его расшифровки, видимо, считая, что его должен знать каждый цивилизованный человек, если он хочет считать себя таковым. Комлев постеснялся выяснять полное название, да ему было, в сущности, все равно. Чрезмерным любопытством он не страдал.
Чейз был уже в летах, с загорелым морщинистым лицом, и было сразу видно, что он не новичок в Африке. На палубе, когда бывало очень солнечно, он появлялся в старом пробковом шлеме, который теперь никто, кажется, не носит, и это делало его похожим на карикатурного плантатора из плохого фильма об Африке. Комлеву он явно обрадовался как белому человеку, а с расово однородными людьми он, по его словам, не общался более месяца. К тому же ему хотелось выговориться. Он даже не спросил Комлева, из какой он страны, решив, что этот немногословный «мистер Комли», судя по акценту, какой-нибудь ирландец из Ольстера и настоящая его фамилия, конечно, О’Комли. Впрочем, он мог быть и шотландцем Мак-Комли. Какая разница? Немногословие же Комлева объяснялось его понятным нежеланием выставлять напоказ досадные промахи в речевом общении на языке, который по-прежнему для него оставался весьма чужим. А Чейз ни о чем его и не спрашивал, ему просто хотелось быть услышанным. Когда-то, очень давно, он был в Бонгу государственным чиновником до независимости, а еще ему приходилось бывать и в других английских владениях на Черном континенте. Так Комлев познакомился с мнением бывшего колониального служащего, и ему оставалось просто принять его к сведению, не давая ему оценки, ибо для этого следовало бы провести целую экспертизу, да еще выслушать какого-нибудь представителя образованной африканской элиты. Именно против нее были направлены филиппики Чейза.
— Я прожил в Африке не один и не два десятка, лет и до сих пор не могу понять психологию так называемых «образованных» в африканских странах. (Даже в его речи можно было ощутить эти кавычки.) Еще будучи студентами, они надеются на щедрую стипендию, которую им должно платить их нищее государство. А когда они закончат университет или колледж, они рассчитывают получить весьма необременительную и хорошо оплачиваемую работу с массой всяких больших и малых льгот. Например, при покупке машины, при оплате квартиры и всех коммунальных услуг. Я просто не понимаю, зачем нужно плодить этих образованных паразитов, которые думают только о собственном благополучии, ну еще о благе каждого из своих многочисленных родственников, вроде пятого сына четвертой жены его троюродного дяди со стороны отца?
Чейз саркастической улыбкой выразил свое брезгливое неприятие всей системы ценностей этих «образованных». И он с неослабевающей язвительностью продолжал:
