Комлев уже знал, что таких, как Муго, признание их власти и внешняя безропотность только подстегивает к дальнейшему самоутверждению. Он, казалось бы, должен теперь успокоиться и наслаждаться жизнью. Внешне все оказывают причитающиеся ему как капитану знаки внимания. И от него никто ничего не требует, лишь бы он не мешал работать. Но Муго явно было мало всего этого. Из всех троих помощников капитана ему не давал покоя старший, к тому же еще и белый. Муго прекрасно знал, что ничего не понимает в судовождении, да и в работе судна в целом. Его отношение к флоту ограничивалось некоторым знанием деятельности обыкновенной речной пристани. И Муго знал, что старпом знает о том, что он, Муго, ничего не знает о функциях капитана на судне. Его злила собственная беспомощность. Если бы только Муго мог сам попробовать разобраться, почему он не в ладах с самим собой, но склонностью к самоанализу он никогда не отличался. Ему хотелось, чтобы Комлев по-настоящему признал в нем начальника, а не только делал вид, да еще и не очень убедительно. В то же время Муго почему-то считал, что ему должны делаться определенные скидки как африканцу и еще малообразованному человеку. Выходило так, что он хотел получить от Комлева сразу и подлинное уважение, и снисходительность к его невежеству, и даже определенное сочувствие к нему. Для Комлева это была сложная ситуация, тем более, что он вообще плохо знал психологию африканцев. Здесь, в Бонгу, ему почти не приходилось даже иметь дела с черными чиновниками. Об особенности их поведения он слышал кое-что от Форбса и кое-что от Мфумо. Чиновник здесь мог разыграть целый спектакль, изобразив своей игрой сложную гамму чувств, во многом похожих на те, которые теперь проявлял Муго. Но понять чиновника было проще, потому что он хотел получить за оказываемую просителю услугу как можно больше, в то же время стараясь уменьшить эту самую услугу. Муго же действовал бескорыстно, но и услуги никакой не оказывал.
Однажды днем, когда на мостике был Нкими, а Комлев уже по привычке следил, глядя в переднее окно, за продвижением судна по реке, к нему явился Оливейра. Сеньор бы явно нетрезв, что было на него непохоже.
— Когда-нибудь я стукну его ночью по голове чем-то тяжелым и выброшу за борт, — мрачно заявил он, усевшись на диван и вытянув ноги в форменных белых гольфах и черных туфлях.
Комлев знал, кого имеет в виду гоанец и потомок португальского конкистадора. Возможно, в нем только теперь, четыреста лет спустя, взыграла кровь его далекого предка, если действительно таковой имелся, а не существовал только в воображении второго помощника капитана.
— Жуан, не будь дураком, — с грубоватой участливостью посоветовал ему Комлев. — Ты подведешь всю команду и меня особенно, если попробуешь поднять на него руку.
И тут он вспомнил вычитанное где-то или услышанное от кого-то правило и решил поделиться им с Оливейрой.
— Если мы не можем изменить жизненную ситуацию, мы можем изменить свое отношение к ней.
На Оливейру это, как ни странно, подействовало.
— Ладно. Я обещаю держать себя в руках. Но ведь он хотел меня послать в бар за пивом!
— Надо было спокойно и вежливо сказать, что для этого есть судовые стюарды. А я-то думал, что официантки из бара по-прежнему носят ему пиво.
Комлеву никогда не нравилось, когда говорили: «Доверяй, но проверяй», и он считал это вредной и циничной лжепоговоркой. Ибо смысл ее был прост и ясен: «Не доверяй, но делай вид, что доверяешь». Доверие на то и доверие, что начисто исключает необходимость проверки. Комлев, хотя еще слабовато знал судовой ход реки Мфолонго, верил, однако, своей интуиции. Поэтому он предложил такое расписание вахт на мостике, где у него оказывалось две вахты в темное время суток с перерывом в четыре часа. В каком-то смысле он взял на себя функции капитана Форбса, не имея на это, впрочем, никаких моральных и профессиональных прав, кроме некоторого судоводительского опыта, который, как он считал, был у него выше, чем у Оливейры и Нкими.
Он даже полюбил ночные вахты. Ночью на мостике царила прохлада, а река была достаточно широка, чтобы избавить «Лоалу» от прилета комаров с берега. Почти посредине мостика, левее на метр от того места в рубке, где стоял штурвал и рулевой за ним, находился довольно мощный прожектор. Он включался вахтенным помощником, когда требовалось разглядеть то, что вызывало сомнения у последнего. Комлев теперь уже знал, что бегемоты переплывают реку крайне редко, да еще и ночью. У каждой их семьи есть ревниво охраняемая береговая территория, и покидать ее надолго бегемоты не любят. Люди же на лодке плыть по ночной реке решаются только в исключительном случае. Ему уже сказали о местной пословице: «Если твою лодку перевернул бегемот, радуйся, что тебя не схватил крокодил». Африканцы традиционно не любят темноты, считая, что ночь — это время, когда выходят на охоту хищные звери, выползают из своих нор змеи, а колдуны и разного рода чародеи вступают в свое неблаговидное и тайное общение с силами зла.
Всем судоводителям приходится часто видеть звездное небо над головой, а морским еще и нужно отыскивать при помощи небесных светил свое место в океане. На реке, впрочем, такая необходимость совершенно отпадает, так как судно идет по знакомому фарватеру.
Комлев еще не привык к виду незнакомых созвездий южного полушария, и они его интриговали, как трудный кроссворд. Когда-нибудь он, возможно, будет их ностальгически вспоминать, когда вернется в родное северное полушарие. Ему всегда казалось, что человечество мало уделяет внимания небесному своду, так щедро усыпанному мерцающими звездами. Он не имел в виду, конечно, тех, которые созерцают этот самый свод вполне профессионально, за что даже получают зарплату. На звездное небо, по его мнению, должны взглядывать время от времени все. Это же зрелище открытого космоса, черная, пугающая бездна, только расположенная не внизу, как положено всякой бездне, а вверху. И мысль о затерянности в космосе, мысль об этой ничтожно малой точке, которой является планета людей должна как-то смягчить нравы, умерить страсти, заставить быть скромнее в своих желаниях и притязаниях. Есть вещи, думал на своих ночных вахтах Комлев, которые просто призваны отрезвлять человека, и среди них одна, которую ему не дано постигнуть. Разве можно, например, представить бесконечность Вселенной? Как и вообще любую бесконечность? Если очень над этим задуматься, это способно вызвать лишь головокружение и даже физическое ощущение морской болезни.
Идя на ночную вахту или закончив ее, Комлев считал своим долгом пройти по судну, чтобы своим старпомовским глазом выявить какие-нибудь недочеты. Он знал, что вахтенные матросы должны находиться на своем месте. Пусть они даже в это время играют в карты или пытаются соблазнить пассажирок в цветастых покрывалах или же с изображением великих африканских деятелей, начиная с Кваме Нкрумы.
В этот раз он прошел почти до кормы, поравнявшись с автомобилями, застывшими в сонной неподвижности и с деревянными колодками, поставленными под колеса. Он посмотрел в сторону оконечности кормы, где два пенистых потока от пароходных колес сливались в один. Комлев не очень любил это место ночью, он все еще не забыл то, что произошло с ним менее двух недель назад. Он повернулся и пошел назад, а потом почему-то заставил себя обернуться. И вдруг увидел у самого ограждения на том же самом месте у правого борта человеческую фигуру. В неясном свете он не мог разглядеть подробностей, но ему вдруг показалось, одновременно с мурашками, пробежавшими вдоль спины, что это был он, тот самый, который в ту ночь оказался за бортом. «Ну вот, не хватало еще зрительных галлюцинаций», — неприязненно по отношению к самому себе подумал Комлев. И в это самое время ему показалось, что в затылок ему направлен чей-то пристальный взгляд, который он чувствовал просто физически. Он оглянулся так быстро, будто его шею повернули, как механизм на шарнирах. На палубе, опершись спиной о стенку кормовой надстройки, сидел старый туземец, постелив небольшую циновку. Был он закутан в грязно-серое покрывало, из-под него выглядывала часть его седой головы. «Почему я не заметил его, когда только что проходил здесь?» — подумал Комлев и решил, что старик, скорее всего, лежал, завернувшись в свою хламиду и поджав ноги, и поэтому остался незамеченным. Комлев машинально глянул на корму: там не было никого. И даже если бы там кто-то только что стоял, он должен был направиться только в ту сторону, где сейчас находился Комлев. А это можно было сделать, только обогнув место, отведенное для автомашин и огороженное железной сеткой с трех сторон.
