— На подходе лодки рыбаков, сэр, — скупо доложил Комлев. — У нас не было свежей рыбы еще с прошлого рейса.
— Разрешаю остановить судно, — милостиво прогудел Муго. — Известите пассажирского помощника. На тот случай, если у содержателя кончились наличные.
На этом разговор и закончился, но во взгляде Муго Комлев успел уловить помесь комической величавости и сознания своей ненужности на судне, где каждый знает свои обязанности. Такой взгляд внушал тревогу, ибо его владелец жил во власти своих комплексов, а это до добра не доводит.
На пароходе был читальный зал, а вернее, просто большая каюта на верхней палубе, там же, где и капитанская. Среди пассажиров «Лоалы» читатели были явно в меньшинстве. В этой каюте стояли порядком потрепанные книжки карманного формата на английском. В основном это были дешевые детективные романы, оставленные, скорее даже, брошенные пассажирами прежних времен. Еще лежала кипа старых журналов, тоже на английском, но были журналы и на лулими. Теперь главным читателем на пароходе стал Муго. Правда, читал он в своей каюте, но материал для чтения он брал с полки в этой читальне. Он даже стал запирать ее на ключ.
— Наш капитан просвещается, — заметил однажды Оливейра, которого Комлев сменял на мостике. — У бедняги, видимо, раньше было мало свободного времени.
Было непонятно, говорит он серьезно или с издевкой. Его смуглое лицо было по-восточному непроницаемо. Комлев уже заметил, что с Нкими он о капитане не говорил ни слова, видимо, они мало доверяли друг другу. Но Комлев не забывал, что он все-таки старпом и может позволить себе не играть в дипломата.
— Времени у капитана Муго меньше, чем у нас с вами, потому что у него есть пара интересных занятий. Но если прибавится еще и чтение, тем лучше для нас.
Оливейра тонко улыбнулся, молча сделал Комлеву поклон, какой возможен только у португальского сеньора, и направился к трапу.
Комлев уже не раз ловил себя на том, что его знания об Африке постыдно малы и их приходится пополнять на ходу. Своими рассказами страноведческого характера ему во многом помог Мфумо. Во-первых, Комлев понял, что между африканцами не меньше различий, чем между европейцами разных национальностей. Не знать об этих различиях — значит становиться на точку зрения необразованного, да еще и недалекого африканца, для которого и англичанин, и русский абсолютно одинаковы уже на том основании, что и тот и другой — нсунгу, то есть белый. Хотя каждый из двух сравниваемых может воспринимать другого чуть ли не инопланетянином.
Так же и для африканца представитель другого племени, несмотря близость по цвету кожи, курчавости волос и строению лица, абсолютный чужак. Слово «Африка» здесь услышали от европейцев не так уж давно и ощущать себя африканцами немного научились, только проучившись несколько лет в школе. Здесь каждый воспринимает другого как представителя какого-то племени, какой-то расы, носителя других признаков. Здесь не говорят: «К тебе кто-то приходил», — а скажут с уточнением, что приходил черный, белый или, скажем, индиец. А если это был мулат, то так об этом и скажут.
Как понял Комлев, при англичанах все межплеменные распри жестоко пресекались, и в колонии царил вынужденный мир. Можно было безбоязненно ездить по всей стране. Но многие вообще старались не покидать родных мест и мало что знали вокруг. Была даже поговорка: «Что есть в Китури, то есть и в Болонго». А те, которым приходилось совершать дальние переезды или переходы, порой готовы были даже голодать на земле чужого племени, чем есть чужую непривычную пищу. А когда пришла независимость, вновь вспомнили о границах между землями племен, и забираться в чужие края стало опасно. Здесь говорят, что пугают сами заросли, где прячется леопард, даже если его давно никто не видел. И еще: падающее дерево не придавит того, кого здесь нет.
Комлев жил в бывшей каюте капитана Форбса, и ему казалось, что за долгие годы и стены ее, и пол, и потолок пропитались его желаниями, симпатиями или неприязнью. Спал он в ней плохо. Правда, часть ночи он проводил на мостике во время ходовой вахты, поэтому весь его сон был разделен на части и не длился более четырех часов. И сама эта каюта была словно рулевая рубка, только расположенная ниже и без штурвала. И когда он не спал и даже не смотрел в окно, где был виден нос судна, он каждым нервом чувствовал его движение и все, что его нарушало. Так, однажды, сменившись с вахты на рассвете, он прилег и заснул, но не на кровати в небольшой спальне, а на диване рядом с передним окном. И вдруг проснулся и глянул в окно. Он увидел, что правый берег угрожающе приблизился. Так, что были видны упавшие в воду деревья, белый пеликан на одном из них и две длиннохвостые обезьяны, скакавшие по песчаному берегу. Но до того, как Комлев, быстро вскочив, кинулся к двери, пароход уже успел отвернуть влево и оказался почти на середине реки. «Что там у них произошло?» — думал Комлев, уже не в силах заснуть. Он хотел быстро подняться на мостик и узнать, почему судно оказалось так близко у берега, но представил себе Оливейру с уклончиво-виноватым взглядом и непроницаемое, как ритуальная маска, лицо рулевого Ньоси. «Может быть, они отвернули от плывущего бревна или бегемота, переплывающего реку? — строил догадки Комлев. — Или на их пути оказалась лодка с уснувшим рыбаком?» Что там случилось наверху, он так никогда и не узнал.
Нет, ему бы следовало оставаться в своей старпомовской каюте, где жил Палмер. А здесь словно продолжается незримое присутствие капитана Форбса, и вот сейчас он видит сквозь широкое окно, как «Лоала» с удручающей аккуратностью идет по самой середине широкой Мфолонго. Неужели Нкими научился таким безукоризненным приемам судовождения? Нет, здесь, скорее, чувствуется искусство старшего рулевого Мбизи. Комлев настоял, чтобы именно он стоял на руле, когда на вахту выходил Нкими, хотя он явно недолюбливал последнего.
А в каюте капитана Форбса не отдыхаешь и будто все еще находишься на вахте. Даже если в это время лежишь на капитанском диване. Комлев стал вспоминать разговоры с Форбсом, вернее, то, что он успел от него услышать. Когда-нибудь он возьмет и запишет все это, спасая от забвения услышанное. Ведь Форбс — это ушедшая эпоха. А у Комлева теперь среди африканских знакомых два пишущих человека: Мфумо и Нанди. Соревноваться с ними он едва ли сможет, но научиться выражать себя на бумаге ему не повредит. По крайней мере, в училище его сочинения по литературе были одни из лучших. И еще два раза в газете «Водный транспорт» было опубликовано нечто вроде очерков. Правда, потом он к этому делу почему-то охладел.
Как-то Форбс ему рассказывал об английском окружном начальнике, уже весьма пожилом, с которым он дней пять пил виски и вел разговоры, вернее, больше слушал его, как сам Комлев капитана. Начальник этот по фамилии Хьюз направлялся после отпуска на свою «станцию», если перевести это дословно с английского, и находилась она где-то за озером Кигве.
— Это было лет еще за десять с лишним до независимости Бонгу, — говорил Форбс и поглядывал в окно, так, что Комлев видел его четкий и бурый от не сходящего никогда загара профиль. — Британская империя еще сохраняла видимость своей мощи. Тогда на пароходе почти четверть пассажиров были белые: чиновники, плантаторы, разного рода авантюристы, охотники и миссионеры, конечно. Многие себя называли old colonials (Комлев перевел это для себя, как «белые жители колонии со стажем», короче не получалось). Этот мистер Хьюз был человеком старого закала, а в те годы черных практически не пускали в метрополию, и они в жизни не видели белых бедняков и тем более нищих! Они, возможно, не верили, что такое даже может существовать, хотя демобилизованные черные солдаты, побывавшие в Англии и в оккупированной Германии, кое в чем просветили местных жителей. Но в целом белые для большинства продолжали все еще оставаться расой господ. Хьюз, например, считал, что туземцев нельзя портить европейским образованием, и противился открытию средней школы в своем округе, где обучение велось бы на английском языке. Сам же он разговаривал с жителями только на их родном. Он считал, что вредно и даже опасно менять уклад жизни туземцев. Живя на земле своего племени, все они заняты делом, а их старейшины и вожди следят за соблюдением традиционных норм жизни и обычаев. А попадая в город, туземцы часто превращаются в деклассированных элементов. Живут случайными заработками, привыкают пить крепкие напитки (а дома они пили только туземное пиво), играть в азартные игры и ходить в низкопробные публичные дома. Хьюз даже сомневался в необходимости обращения туземцев в христианство. Конечно, у миссионеров своя политика. За каждого обращенного им, во-первых, сильно зачтется на том свете; во-вторых, на этом они тоже трудятся небескорыстно. В своем округе он их терпел с трудом и был порой с ними резковат. «Вы, святые отцы, — говорил он, — перестаньте морочить голову вашей черной пастве идеей равенства перед Богом. На том свете, может быть, так оно и есть, но здесь, в моем округе, я этого не потерплю. Я даже могу добиться высылки вас из колонии за подрыв власти». Миссионеры на него постоянно жаловались, Хьюзу выговаривали, но губернатор таких служак, видимо, ценил. Тогда ведь никто и не заикался об этом самом эзотеризме африканской души, отвергающей культуру рационального типа, как теперь пишут политизированные газетчики.
