О жизни самого капитана Форбса знали мало. Сам же он предпочитал не говорить о себе ничего. Слухи и домыслы передавались из рук в руки, словно сомнительные денежные знаки невысокого достоинства. Говорили, например, о том, что приехал навестить его один из двоих сыновей, преуспевающий лондонский юрист. Кое-кто видел в бинокль с мостика парохода дом капитана на берегу речного залива недалеко от Лилонгве. Там же у небольшого причала якобы стоит и белая яхта капитана, с дизельным двигателем, под названием «Лоала-2». Только кто на ней ходит, если капитан все дни и ночи проводит на своем пароходе? Когда с ним был Палмер, он, правда, брал себе отпуск.
Сам же капитан Форбс не верил тем пожилым людям, которые заявляют с нескрываемым самолюбованием о том, что ни в чем не могут упрекнуть себя в прошлом и готовы в точности повторить весь свой жизненный путь, получи они от Провидения такую соблазнительную возможность. Если это не лукавство и фальшь, думал Форбс, то это глупость. Для него жизнь человека виделась не гладкой, словно укатанной дорожкой, а каменистой тропой с глубокими рытвинами и промоинами. А еще ее можно сравнить с висячим мостом из лиан, которые до сих пор еще встречаются в глухих местах Бонгу, где не может проехать не только автомобиль, но и велосипед. Идти по такому мосту целое искусство. Соскальзывает нога и проваливается в пустоту, где далеко внизу урчит, как голодный зверь, поток. Держась за боковое ограждение из лиан, идущий вызволяет ногу из лиановой петли, затем такое же происходит с другой, а то и с двумя сразу. Форбс допускал, что даже у коронованных особ и их отпрысков и у самых крупных магнатов нет ощущения этакой восхитительной неуязвимости и беспечности, когда они шагают по этой жизненной стезе. А уберечь от падения не поможет и самая недремлющая осмотрительность и бдительное внимание целого сонма служителей.
Капитан Форбс жил жизнью, которую сам придумал для себя, и она ему долгое время нравилась. Но с годами он стал, например, сознавать, что давно стал рабом своего парохода и не мог его покинуть даже на время, если полностью не доверял умению управлять судном и всей судовой жизнью того, кого он оставлял вместо себя. Палмеру он доверял, но таких, как он, было всего два, ну от силы три человека за все время, когда он был владельцем и капитаном парохода. И теперь Форбс заботливо готовил себя к перемене всей своей жизни и даже выискивал причины необходимости этой перемены. Ночное нападение на Комлева на борту его судна наглядно указывало ему, что это было своего рода пугающее предупреждение о том, что прежняя жизнь кончена и что его пароход и все, кто на нем, ни от чего теперь не застрахованы.
Комлев как-то обратил внимание на то, что перестал видеть сны. На самом деле он просто потерял способность их запоминать. Но после того ночного случая на корме парохода ему вдруг приснился и, главное, запомнился странный сон, напрямую не связанный с тем кошмарным событием. В этом сне он оказался там, где жил и работал до приезда сюда. Он ехал домой на метро, и после выхода на поверхность ему предстояло еще пройти минут пятнадцать. Но еще в пути странная тревога охватила всех, кто с ним ехал. Сначала это была смутная тревога, потом на каждой станции стали входить в вагон люди в растрепанной, а то и разорванной одежде, были среди них и раненые. Они говорили о том, что наверху сейчас творится что-то невообразимое. Над городом проносится то ли ураган, то ли целая серия разрушительных смерчей, и теперь одно спасение — здесь, под землей. Остановка Комлева была последней. Он не очень верил услышанному, пока не поднялся наверх. И вся картина вокруг была сплошная и шокирующая нереальность. Ураган недавно прошел, и ветра почти не было. Сброшенные с домов крыши, поваленные деревья, столбы, киоски и автобусы. Лежащие под всем этим тела людей. Комлев с трудом пробирался среди завалов из обломков домов и древесных стволов и уже едва находил дорогу к дому. Он спешил, и ему казалось, что и его дом стоит без крыши, что выбиты все окна и что он вообще будет теперь лишен жилья. Вдруг он увидел Мфумо, который тоже куда-то пробирался с трудом. Он был совершенно неуместен здесь в своей рубашке с короткими рукавами и в сандалиях под холодным осенним небом. Комлев окликнул его, но тот смотрел на него, не узнавая. И тогда он догадался, что все белые, а их здесь много, кажутся ему на одно лицо. А подойти к нему он не мог, так как их разделяли завалы из огромных сучьев и покореженного железа. И тут Комлев проснулся. Это был его последний сон перед пробуждением, возможно, поэтому он его и запомнил. Но что это все могло означать, он понять не мог.
Комлев теперь каждый день, обычно утром и вечером, слушал радио, и приемник стоял на столике рядом с койкой, почти так, как и на его последнем судне. Лучший прием был, конечно, у местной радиостанции. Часть новостей шла на английском, часть на лулими. Кроме новостей был еще обзор газет и разного рода политические комментарии и беседы, вызывавшие у него скуку. Но слово «африканизация», а иногда еще и «бонгуизация» звучало часто и с какой-то жадной нацеленностью. А сама эта подчеркнутая многократность его употребления содержала в себе даже что-то магическое, словно служила могучим заклинанием. Все это напоминало сеанс массового гипноза тех, кто сейчас находился у приемников. Комлев, конечно, не знал того, что за три десятилетия независимости эта самая африканизация шла неровными волнами, иногда с промежутком в несколько лет, и напрямую зависела от того, кто тогда находился у власти.
Рейс вверх по Мфолонго длился дольше, но, как Комлев хорошо знал, управлять судном против течения было намного легче и даже удобнее подходить к пристаням. Правда, увеличилось число лодок, прилепившихся к борту «Лоалы» подальше от колес и ближе к корме, но об этом он слышал от капитана Форбса давно. В лодках спали, укрывшись ночью старыми цветными покрывалами, ели копченую рыбу и еще что-то, завернутое в банановые листья, пили из пластмассовых бутылок и даже из тыквенных сосудов, которые все еще не выходили из употребления. Видимо, большинство было мелкими торговцами, направлявшимися в город за товаром.
Когда после пяти суток пути по реке пришвартовались утром к бетонному причалу в Лилонгве, капитан Форбс обратился после второго завтрака ко всем в «офицерской» столовой, со своей всегдашней умеренной приветливостью. Сегодня, однако, добавилась еще и мрачноватая торжественность.
— Джентльмены, минуточку внимания, — сказал капитан со своего постоянного места за столом, когда уже начинал убирать посуду буфетчик Мотема. — Довожу до вашего сведения, что сегодня — мой последний день на судне в качестве его капитана. Старшим помощником, а следовательно, моим заместителем я назначил мистера Комлева…
Комлев чувствовал себя как-то неуютно под взглядами всех, кто сидел за столом, и теперь они смотрели на него со странным любопытством, словно пытались разгадать, что же в нем, Комлеве, открыл для себя «старик».
— А капитаном с завтрашнего дня назначен, — продолжал Форбс, оглядывая всех с хмурым весельем в глазах. И крикнул на лулими буфетчику:
— Мотема! Позови сюда господина Муго!
И тогда в столовую вошел этот самый господин Муго, слишком полный для своего еще далеко не среднего возраста, с ничего не выражающим круглым и толстым лицом цвета слабо обжаренных кофейных зерен, с выпуклыми, немного рачьими глазами и с короткой стрижкой. На нем была цветастая рубашка навыпуск и белые брюки. То, что он явился сюда не в костюме и без галстука (а для африканца это не только признак его цивилизованности, но и известного общественного положения), говорило лишь о том, что обоснованность своего назначения на «Лоалу» была для Муго неоспорима и своих будущих подчиненных он уже воспринимал с некоей самонадеянной снисходительностью.
