– Фрукт со вкусом хлеба, – задумчиво повторила я, – и фрукт, похожий на омлет. А что, нормально.
Он расхохотался:
– Вы же обещали довериться мне!
Вернулась официантка с «Ред страйпс», и к тому времени, как прибыло основное блюдо, мы уже болтали и смеялись, как старые друзья. Что-то в Эндрю напоминало мне Патрика, хотя между ними мало общего. Очень трудно их сравнивать, но дело в этом странном ощущении, что с Эндрю я могу быть собой. Если и ляпну что-то глупое, он ответит такой же чепухой, и мне не придется краснеть. И он вовсе не старается предстать идеальным.
А вот и еда. Как и предупреждал Эндрю, на вид похоже на омлет с помидорами, перцами и луком. Я набрала немного на вилку, попробовала. Нос невольно сморщился от непривычных вкусовых сочетаний: очень солено, сильно отдает рыбой.
– Не понравилось? – огорчился Эндрю.
– Ничего так. – Я еще раз попробовала. – Если честно, я к такому не была готова, но это вкусно.
Он успокоился.
– А плод хлебного дерева?
Я откусила кусочек, кивнула одобрительно:
– Точно, вкус хлеба. Но хорошего хлеба.
– Так что, одобряете? – На все сто, Хенсон.
Он вскинул кулаки.
– Победа! – приглушенно крикнул он, и я рассмеялась. – Так что, – продолжал он, отправив полную вилку в рот, – ваш жених тоже оценил бы такое блюдо?
Я рассмеялась еще громче:
– В рот бы не взял. Он избегает пищи с высоким содержанием соли, а тут ее явно немало.
– Гипертоник? – посочувствовал Эндрю.
– Нет. Просто пунктик насчет правильного питания.
Эндрю явно растерялся.
– Но вы же говорили, ему бы понравился тот бургер, пару недель назад. А уж бургеры точно входят в список десяти самых вредных блюд Нью-Йорка и окрестностей.
Я уставилась в тарелку, аппетит пропал.
– Не так. Я сказала: бургер понравился бы моему мужу.
– Мужу? – Эндрю все еще смотрел озадаченно, однако по его глазам я поняла, что он уже догадался, о чем я. Он тоже потерял близкого человека и такие намеки улавливает с полуслова.
– Его звали Патрик, – сказала я.
– А! – негромко откликнулся Эндрю. Теперь он окончательно понял.
– Он умер двенадцать лет назад, – глухо продолжала я. – Вернее, двенадцать лет будет восемнадцатого сентября. Патрику бы тут понравилось. И бургер ему бы понравился тоже.
Эндрю смотрел на меня, а я ждала обычных слов сочувствия, привычную вариацию на одну и ту же тему, то, что я получаю всякий раз, когда называю себя вдовой. Но он подался вперед и крепко сжал мою руку.
– Значит, когда вы сказали, что знаете, каково потерять близкого, это были не просто слова.
– Да, – кивнула я.
Он еще помолчал.
– И это он посоветовал вам следовать за своей мечтой?
– Именно, – улыбнулась я.
Эндрю кивнул:
– Значит, в еде он разбирался. И давал отличные советы. Что еще? Расскажите мне о нем.
– Вы правда этого хотите? – удивилась я. Обычно собеседник выражает сочувствие по поводу моей утраты и меняет тему, избегая неловкости. А Эндрю, кажется, и в самом деле хочет знать, каким был Патрик.
– Например, он болел за «Метс» или за «Янкиз»? – подсказал мне Эндрю.
– За «Янкиз», – тихо ответила я.
– Какое облегчение. Что еще?
Я сделала глубокий вдох – и стала рассказывать. Как Патрик любил готовить и как любил возиться с деревом, что на работе считался незаменимым, потому что искренне заботился о клиентах и помогал им принимать верные решения. Я рассказала даже о том, как иногда посреди ночи у Патрика громко урчало в животе и что он мечтал кататься на роликах, но стеснялся, считая, что это занятие для девчонок. И о тех записках, что он оставлял у меня под подушкой, напоминая о своей любви, и даже о серебряных долларах.
В ответ Эндрю рассказал мне о брате, и к тому времени, как мы расплатились по счету и вышли, мы проговорили почти час, делясь воспоминаниями. С моих плеч словно свалилась давняя тяжесть. Я уж и сообразить не могла, когда мне в последний раз доводилось говорить о Патрике с улыбкой, со смехом: разговор о нем прежде был окутан печалью и чувством утраты. А как приятно рассказывать новому другу о человеке, который так много значил для меня.
– Тебе брат когда-нибудь снится? – спросила я Эндрю по дороге к метро. Я и не заметила, как мы перешли на «ты».
– К сожалению, нет, – ответил он. – Он погиб, когда мы оба были детьми, и с тех прошло много времени. Иногда я пугаюсь, не стираются ли воспоминания о нем. – После паузы он тоже задал вопрос: – А тебе снится Патрик?
– Да, – сказала я. – Особенно в последнее время. И эти сны очень похожи на настоящую жизнь.
Он кивнул:
– Думаешь, подсознание пытается тебе что-то сообщить?
– Что, например?
– Не знаю. Мне яркие сны снятся, только когда я пытаюсь в чем-то разобраться. – Он поглядел на меня: – Тебе нужно в чем-то разобраться?
– Кажется, да, – шепнула я.
Мы молча шагали дальше.
– Знаешь, мне кажется, горюя по брату, важно еще и признавать, что эта утрата сделала меня тем, кем я стал.
– В смысле?
– Пережитая трагедия меняет человека. Не могу себе представить, что я был бы сегодня здесь, шел бы с тобой по этой улице, работал с детьми, у которых снижен слух, если бы не Кевин. После его смерти в моей жизни образовалась дырка, пустота, а такая пустота, мне кажется, заполняется чем-то новым, не тем, что было в тебе раньше. Жизнь полностью меняется.
Я кивнула:
– Да, утрата меняет все.
– И все же я стал лучше благодаря утрате, благодаря тому, что мне довелось понять. – После паузы он спросил: – Как ты думаешь: смерть Патрика изменила тебя?
– Пожалуй. – Подняв взгляд к небесам, я уточнила: – Только я не уверена, что процесс закончился.
Лишь намного позднее, когда мы расстались, обнявшись на прощание, в метро по пути на Манхэттен, я спохватилась: про детей из Святой Анны не было сказано ни слова.
Глава 19
– Расскажи мне про эти сны. – Мама подалась ко мне и схватила за руку. – По-быстрому, пока Дэн не вернулся.
Мы запивали шампанским устриц во французском бистро «Ноэми и Жан», восторженные отзывы о котором мама вычитала в журнале «Нью-Йорк мэгезин» и решила непременно туда зайти. Поскольку Дэн ненавидит неизбежные Четвертого июля фейерверки, а мама с равной силой ненавидит давку, нам понадобилось тихое и неамериканское местечко. Мы тут были одни. Дэн только что отлучился в туалет, и мама поспешила удовлетворить свое любопытство.
