Закрыла за Денисом дверь, вернулась на кухню. Женька плакала навзрыд, уронив голову в руки.
— Женя, доченька… Не стоит, не надо. Ну было и прошло, подумаешь… Сама же сказала, что больше не любишь, чего теперь плакать-то?
— Люблю… Все равно люблю его, мам… — с трудом подняла голову Женька, распрямилась на стуле, потянула к ней ладони в отчаянии: — Господи, что же мне теперь делать, как жить, мамочка?
— А как раньше, Женечка. Будем с тобой жить как раньше.
— Бедные, но гордые, да?
— Хм… Ты знаешь, терпеть не могу этого выражения.
— А кто мы тогда, по-твоему?
— Мы — обыкновенные счастливые люди. Не голодные и вполне адекватные. Разве этого мало для счастья? И дальше будем жить, будто и не случилось с нами ничего. Ни с тобой, ни со мной. И постепенно все войдет в свою колею. Я буду много работать, ты институт закончишь… А там видно будет. Жизнь — она вся наша, какая бы ни была!
— Нет, мам… Как раньше уже не получится… — медленно отерла Женька залитые слезами щеки. — Я ведь беременная, мам…
— Что?!
Ох, как испуганно вылетело из нее это проклятое «что»! Птичьим криком, ни больше, ни меньше. Вот и ее мама в свое время точно так выкрикнула: «Что?!» Нет, а чего кричать-то, в самом деле? Ну беременная, подумаешь… Раз беременная, родит, значит. Им, женщинам Смородиным, к этому одинокому материнскому состоянию вообще не привыкать.
— Ну вот и хорошо, что беременная… — произнесла она тихо, загасив обыденной ноткой свой нелепый вскрик, — и очень даже хорошо, что беременная. Будет у меня внук, значит. Или внучка. Ничего, Женечка, справимся. Будем жить как жили… И даже с пополнением. Не плачь, Женечка…
* * *
Июль, июль, за что ты опустился жарким наказанием на бедные наши головы? Тяжкая Женькина сессия нами пережита, нервная, токсикозная, и требуют отдохновения наши исстрадавшиеся от пережитого волнения организмы, а тут — жара…
И не просто жара — катастрофа. Адова сковородка. Коптильня с едким дымом, наползающим из горящих торфяников. Утром откроешь измученные бессонницей очи, глянешь из окна — ни зги не видать… Или это про снежную метель так говорят — ни зги?
Выжить бы. Героически отслужить рабочее время с понедельника по пятницу. А на выходные — за город, к воде. Хотя и там спасение чисто условное. Это еще хорошо, что Леночка Эрастовна в отпуск подалась и можно занять ее начальственную каморку с работающим кондиционером. Кстати, она сама ей свое место временно и великодушно предложила, и даже улыбнулась при этом довольно миленько. В последнее время она вообще стала щедра на милые вежливые улыбки, даже слегка заискивающие. С такой вот улыбкой ее из двухнедельного отпуска встретила, и приятную новость от имени руководства сообщила — о равновысоком для них обеих зарплатном вознаграждении…
После работы — бегом домой, к беременному ребенку. Хотя беременный ребенок, можно сказать, молодцом держится, даже порывалась давеча работу себе на каникулы найти, но была остановлена жестким материнским запретом — не сметь! В такую жару и обычному организму тяжко, а уж беременному…
Нет, и впрямь хорошо Женька держится. Про Дениса — ни слова, будто и не было его. Хочешь не хочешь, а так и тянет избито-литературно посомневаться — был ли, мол, вообще мальчик-то? Может, мальчика-то никакого и не было? Хотя иногда на девчонку накатывает, не без этого. Встанет вдруг у окна, прижмет ладошки ко рту, вдохнет сильно, а выдохнет тихо так, тяжко, будто со стоном. Лучше в такой момент и не подходить, и не трогать… Лучше отвлечь пустым разговором. О проклятой жаре, например.
Да, она проклятая. Да, невыносимая. Но потихоньку, для себя, можно и признать, что есть в ней одна положительная сторона — все силы организма расходуются на самосохранение, и ни одной вредоносной мысли он в голову не допускает. Вспыхнет где-то в глубине горькая мысль-досада и тут же расплывается маревом. И снова голова пуста, духотой и запахом дыма наполнена. И память тоже в холодное подполье ушла, на замок закрылась. Все. Потом, потом, мол, будешь по полочкам боль-досаду раскладывать. А сейчас не надо. Сейчас просто выживать надо. Может, пока в аду выживаешь, и боли никакой не останется?
Но бывает момент — не срабатывает организм самосохранением. Не успевает просто. Например, когда телефон вдруг зазвонит. И доставать его страшно — а вдруг опять тот звонок, из пережитого, из боли-досады, и сразу нутро вздрагивает, взвивается паникой. Хотя чего ему вздрагивать, интересно? Уже все ответы на те звонки дадены, однобокие, вымученные, силою из себя вытолкнутые — нет, не передумала, не звони больше…
Или, например, на улице взгляд возьмет и уткнется в большую черную машину. Да мало ли таких машин в городе, господи ты боже мой? Почему надо сразу паниковать, вбегать сломя голову в двери первого попавшегося магазинчика и стоять там какое-то время в полуобморочном состоянии, пугая вежливых продавщиц? И не раз, и не два получалось вот так шарахаться. Даже название внутри для этого испуга созрело — чувство Большой Черной Машины. Смешно.
Начало июля, середина июля, конец июля… Жара. Она никогда не кончится. Никогда. Все умрут, а жара останется. Сама по себе. Несбывшаяся любовь, досада, боль, чувство Большой Черной Машины проплывут над ней белым облаком и исчезнут, а она — останется…
* * *
Лине приснилось, будто за окном дождь идет. Сильный могучий поток, прошитый толстой серебряной нитью. Открыла глаза, осмотрелась, вдохнула запах свежести, подскочила с постели к окну — дождь! Господи ты боже мой, дождь, настоящий! И небо заволокло синими тучами, и ветер дует сырой, холодный, и такая праздничная за окном хлябь разверзлась — хоть дыши, хоть пляши! Счастье-то какое — дождь, воскресный подарок! Наконец-то!
Стояла у окна, пока не замерзла. Надо же, как странно слово звучит — замерзла! И ощущение само по себе приятное — замерзнуть. По крайней мере, вполне исправимое, когда им достаточно насладишься. Можно, к примеру, музыку включить и утренней гимнастикой заняться, заодно и согреться. А что? Очень даже кстати. Пора возвращаться к милым прежним привычкам…
Лина, весело поеживаясь, нажала на кнопку музыкального центра, встала посреди комнаты, ожидая сопровождения… Жаль, мелодия медленная. Хотя и знакомая. Боже, что он там поет?
…Всюду принципы невмешательства,
Вместо золота плавят олово,
Но есть приятное обстоятельство
Я люблю тебя, это здорово…
Нет, ну кто, кто его просит?! Зачем он про это поет? И не поет, а будто до ее боли рукой дотрагивается — давай, давай, выходи наружу…
…В царстве глупости и стяжательства,
Среди гор барахла казенного,
Есть приятное обстоятельство…
Да заткнись ты уже, наконец! Вот она, боль, встала рядом, в глаза смотрит… Я выключу тебя, не надо, не пой больше! И без гимнастики обойдусь, если так!
