Подскочив из кресла, Лина сосредоточенно огляделась вокруг, будто искала чего. Павел тоже поднялся с корточек, смотрел на нее испуганно и удивленно. Потом, спохватившись, властно усадил обратно, пробурчав сердито:
— Да успокойся же ты, ну… Ничего особенного не случилось, жизнь продолжается. Хочешь, валерьянки принесу? Хотя черт его знает, есть ли она в доме, валерьянка эта…
— Нет… Нет, Павел, — спокойно проговорила Лина. — Не надо никакой валерьянки. Просто… Я не буду здесь жить. Я не буду здесь жить — с тобой. Я не смогу жить — во всем этом! Я уйду прямо сейчас, ладно?
— Не понял… Как это — уйдешь? Куда — уйдешь? Ты что говоришь, Малина?
— Я не смогу больше здесь оставаться, прости.
— Но почему?!
Лина неловко пожала плечами, отвернув лицо в сторону. Напряглась, собираясь с силами, чтобы, не дай бог, не расплакаться. Какие уж тут могут быть слезы, когда принято решение, окончательное и бесповоротное? При чем тут слезы?
— Погоди… — растерялся Павел. — Погоди, Малина…
Он снова присел перед Линой на корточки, неловко вытянул шею, пытаясь поймать ее взгляд. Заговорил тихо, ласково, но в то же время довольно жестко:
— Послушай… Послушай меня сейчас внимательно. Милая моя, ты думаешь, я ничего не услышал, не понял из того, что ты мне за обедом толковала? Про твой не до конца осознанный протест, про эту твою природную… фу, черт, забыл, как эта хрень называется… внутреннюю божественную состоятельность? Да все я прекрасно понял, дорогая моя! И все услышал! Я тебе даже больше скажу — именно этой своей природой ты меня к себе и притянула. Ты вот такая и есть, с этой… как ее… божественной состоятельностью. Просто… Не я эту жизнь придумал, в которой жить приходится. Она всегда будет такой, алчной и богатства страждущей. И детей своих надо в эту жизнь за собой тащить, и с этим тоже ничего не поделаешь!
— Ну почему же… Почему же ничего не поделаешь… — проговорила Лина так тихо, будто сама с собой разговаривала, — почему же… Все равно когда-то и кому-то с чего-то надо начинать…
— Да. Надо. Конечно же, надо, я согласен. Только почему именно я должен начинать, причем с судьбы своего сына?
— Да, Павел, ты прав. Ты ничего никому не должен. Пусти меня, я пойду…
— Не пущу. Я тебе еще не сказал, что люблю тебя…
— Пусти! Да пусти же!
Вырвавшись из его рук, Лина заметалась по террасе, как глупая перепуганная курица. Еще и уши руками зажала — не слышала, мол, ничего! Так потом и по лестнице вниз бежала — с прижатыми к ушам руками. Хорошо, хоть сумочка вовремя по пути попалась — лежала сиротливым комочком на тумбе у входных дверей. Гравийная дорожка прошуршала под ногами что-то недовольное, ворчливое — ну и иди, мол, отсюда, раз не ко двору пришлась… Видали мы таких, с природной божественной состоятельностью…
Железная витая калитка была чуть приоткрыта, словно тоже не собиралась Лину удерживать. Выскочила на улицу — никого… Пустая совсем улица, ни машин, ни людей. Улица, состоящая из высоких бетонных заборов. Ага, вот и машина показалась из-за поворота…
— В центр не отвезете? — сунулась Лина с быстрой просьбой к водителю, лысому мужичку довольно хамоватой наружности.
— Полторы штуки, мадам… — осклабился он вежливой щербатой улыбкой.
— Чего полторы штуки?
— Ну не зеленых же… Рублей, конечно.
— А почему так дорого?
— Да потому, что район такой. Какой район, такие и запросы. Ну, едете или нет?
— Еду… — плюхнулась Лина на заднее сиденье, лихорадочно пытаясь воспроизвести в памяти имеющуюся в кошельке наличность.
И вдруг — будто кто в затылок ударил. Оглянулась, прижав ладонь к щеке… Две одинокие фигурки, Павла и Егора, застывшие у железной калитки, скрылись за поворотом.
Надо же, а щека-то мокрая совсем. И когда это она успела заплакать?
* * *
— Мам… Что с тобой? На тебе лица нет… С Павлом Сергеичем поссорилась, да?
Отодвинув Женьку в сторону, Лина прошла на кухню, без сил опустилась на стул. Женька тихо вошла следом, села напротив, глядела на нее с опасливым изумлением.
— Он что… Прогнал тебя, да?
— Ну почему — прогнал… Что я, овца, что ли, чтобы меня туда-сюда гонять-прогонять? Не спрашивай меня пока ни о чем, Женечка… Давай завтра поговорим. Или лучше вообще не будем больше об этом говорить. Никогда. Не было никакого Павла Сергеевича, ладно? Будем жить как жили.
— Хорошо, мам. Как скажешь. Хочешь, я тебе чаю сделаю?
— Нет. Я лучше спать пойду. Голова болит…
Голова действительно исходила какой-то жалкой бубнящей болью, будто ныл в ней чужой досадливый мерзкий голосок — что ж ты наделала, несчастная женщина, что ж сотворила, дурища ты окаянная… Жалкая, противная боль. Боль-послесловие. Боль-эпилог. И красной болезненной нитью через нее, будто перекрикивая, голос Павла — «…я тебе еще не сказал, что люблю…».
Уснула она на удивление быстро. И спала долго — тоже на удивление. Правда, проснувшиеся глаза никак не хотели открываться, да и весь организм будто сопротивлялся пробуждению, застыл под одеялом болезненной вялостью. Может, вообще сегодня с постели не вставать? И завтра — тоже? Лежать себе так тихонько, не думать ни о чем, не трясти свежую рану-память…
— Ма-а-а-м… — проблеял над ухом испуганный Женькин голосок. — С тобой как, все в порядке? Ты уже двенадцать часов спишь… Вставай, а? Мне в институт идти надо, на консультацию…
— Так иди, Жень. Чего ты? — тихо промычала Лина, с трудом разлепив губы.
— Ага, иди… Как я тебя тут одну оставлю? В таком состоянии?
— Да уж… — проговорила Лина уже бодрее и даже усмехнулась слегка, — состояния у нас у обеих, что ни говори, плоховатые. Особенно в последние дни.
— Ну тогда я никуда не пойду! — приняла решение Женька. — Если ты не встанешь, я не пойду!
— Да я встану, Жень. Со мной все в порядке, честное слово. Вот видишь, уже встаю…
Сев на постели, она притронулась кончиками пальцев к вискам, осторожно потрясла головой, вымучила из себя довольно веселенькую улыбку, даже сделала попытку потянуться будто бы в радостном пробуждении. На Женьку старалась не смотреть — вдруг в глазах давешняя боль плеснется?
— Ну все, иди, Жень… Когда у тебя экзамен?
— Завтра… Да я ненадолго, мам! На консультацию сбегаю, и обратно! И весь день заниматься буду! А ты вставай, тоже займись чем-нибудь!
— Чем, например?
— Ну я не знаю… В магазин сходи, обед приготовь. Накорми своего несчастного ребенка, у него же сессия, в конце концов! Организму калории с витаминами нужны!
— Да? Ну ладно…
— Тогда я побежала?
— Беги.
Она еще посидела на постели, привалившись спиной к стене и соблазняясь мыслью бухнуться обратно в подушки, но материнская совесть взяла-таки верх над вялым улиточным состоянием. Действительно, надо бы обед приготовить. Хорошую ей установку Женька дала, действенную. В том смысле, что можно совершать ряд определенных и понятных действий, ни о чем другом не думая. Главное, надо как-то начать этот ряд. Встать с постели. Умыться. Одеться. Пойти в магазин. Встать к плите…
