— Что? Внутренняя божественная природа? — спросил Павел с легким сарказмом в голосе.
— Да! Именно так! — кивнула Лина. — И еще это протест, если хочешь!
— Протест?
— Ну да, протест! И не спрашивай меня, ради бога, в чем он состоит… Я и сама толком не знаю! Если честно, я раньше никогда и не думала, что могу вообще так мыслить. И уж тем более — протестовать. Не было у меня раньше в голове ничего подобного! Жила и жила себе, всем довольна была. А что сейчас — не знаю! Вроде и счастье безумное привалило, и на седьмом небе от него должна быть, но будто ворошится во мне что-то, радоваться мешает. Вот мы сидим с тобой сейчас, говорим об этом, а между нами словно пустота висит… Почему, Павел? Мы же с тобой из одного практически поколения, в одном и том же социуме варились! Ну вспомни, как это было… Какие мы были живые, все кругом спорщики веселые! Потом чуть обалдели, конечно, засомневались, приутихли в спорах… Но все равно жить хотелось, выражать свою точку зрения, исходить веселой доказательной яростью! По-живому спорить, понимаешь? И точка зрения была у каждого — своя! А теперь — что? Теперь, когда заботы о материальном возведены в эталон правильного нерушимого миропонимания, спорить уже практически не с кем. И не о чем. Как можно спорить с эталоном? Никак нельзя… Наверное, мой протест в этом и есть. Смешной, как капля пресной воды в соленом море. Но он есть, и я ничего, ничего не могу с этим поделать, Павел! Еще и разговор этот наш дурацкий… Как в пустоту. Зачем я его только затеяла?
— Да, — кивнул Павел. — И впрямь — не надо было.
— Ну если уж затеяла, то и до конца доведу… Я что, собственно, хотела сказать… Отпусти сына, Павел. Не ломай его, не бери грех на душу. Слишком уж он не вписывается в эталон правильного миропонимания, в придуманный тобою образ состоятельного, обеспеченного и… Как там еще? Всех обижающего и право имеющего?
— А в образ внутренней божественной состоятельности, значит, вписывается? — язвительно проговорил Павел.
— Да. Именно так. Именно в этот образ он и вписывается.
— Ох, Малина ты моя, Малина… Если б ты понимала, какие сейчас глупости городишь! Милые наивные глупости! И вообще, я еще раз тебе повторяю — со своим сыном я сам как-нибудь разберусь. На днях получит аттестат и потопает в строительный как миленький. Там уже все оговорено, его с распростертыми объятиями примут. Я своих решений не меняю, ты уже знаешь об этом.
— Павел! — воскликнула Лина. — Я прошу тебя, не надо так с ним!
— Все, Малина. — Павел совершенно не слышал ее. — Этот вопрос уже решен, не о чем говорить.
— Но ты хоть понимаешь, на какой поступок его толкаешь? Он же сбежит от тебя! Сбежит и потом будет своим же поступком мучиться! Он же любит тебя, Павел!
— Не понял… — снова заинтересовался Павел. — Куда это он сбежит?
— Да в Питер, в «Муху» свою! — вырвалось у Лины.
— Это он сам тебе сказал?
— Да какая разница, сам или не сам?
— Нет… Это большая… Это большая разница…
Она и не поняла сначала, что произошло в следующую секунду. Снова грохнулся на пол стул, и Павел промчался мимо разъяренным демоном. Туда, вверх по лестнице, прямиком в комнату Егора… Охнув, Лина тоже подскочила с места, понеслась вслед за Павлом.
Картина, которую она застала, повергла ее в шок. Совсем уж безобразная была картина, похожая скорее на дурной сон. Крутилась кинопленкой, выхватывая крупными планами самые жуткие кадры. Вот Павел, стоя у стены, срывает Егоровы нежные рисунки, рвет их истово, яростно, и они летят жалкими клочками ему под ноги. А вот еще один крупный план — лицо Егора. Бледное, серое, будто из картона слепленное. И удивление в глазах сменяется страхом тупой безнадеги, и голова — в плечи, и тонкие кисти рук сжаты на груди по-девичьи, в немой мольбе. Застыл, смотрит не мигая. Потом опустил глаза вниз, на разбросанные по полу клочки, потом поднял взгляд на Лину, застывшую в дверях… Будто в грудь толкнул.
— Что ты делаешь, Павел? Прекрати, прекрати немедленно! Одумайся, Павел, что ты творишь?!
Надо же, какой странный, отвратительный вышел из груди крик. Высокий, визгливый, как у базарной торговки, аж горло горячим спазмом зашлось. Наверное, никогда этот дом не слышал подобного визга-крика. Но, видать, действие он свое возымел. Вздрогнув, Павел обернулся, встретился с Линой глазами, застыл на секунду, мотнул головой, будто стряхивая с себя наваждение.
— Чего ж ты кричишь, Малина… — проговорил хрипло, с удивлением разглядывая комок бумаги в руке. — Чего ж ты голосишь-то так…
Попятившись, Лина ступила за порог, метнулась по широкому холлу сначала вправо, потом влево. Остановилась, соображая — куда бежать-то? Да не все ли равно куда… Вот, на террасу хотя бы, плюхнуться без сил в кресло, воздуху глотнуть…
Горло, казалось, все еще сжимало болезненным спазмом. И лицо горело, и руки тряслись в мелкой лихорадке. Что это с ней было сейчас? Надо же, сроду не знала, что способна выдать голосом такую истерику… И ладно бы голосом, это еще полбеды! С образовавшимся внутри переполохом что делать? Бьется что-то внутри напряжением, решения требует. Немедленного, срочного какого-то решения, иначе… А бог его знает, что — иначе. Сейчас, сейчас она посидит еще одну минуту, и ясно будет, что же — иначе…
— Успокойся, пожалуйста, ты дрожишь вся…
Лина вздрогнула, обернулась лихорадочно — Павел за спиной стоит. Взгляд виноватый, озабоченный.
— Ну ты чего, Малина… Я напугал тебя, да?
Присел перед ней на корточки, за руки взял. Надо бы сказать ему что-то, да горло вновь перехватило, будто кто наждаком по нему провел.
— Ну погорячился, с кем не бывает? Да мы помирились уже, успокойся! Он же мой сын, он меня всегда поймет и простит! Ну все, все, давай забудем…
Павел потянул ее за ладони, прижал их к щекам, глянул в глаза с тревогою. Какие у него щеки горячие. А может, и не горячие, может, это у нее руки так заледенели? И напряжение внутри по-прежнему бьется, дышать не дает, выхода требует. Какого, какого выхода? Что ж это с ней происходит, господи ты боже мой, вразуми?
— Зачем ты… Зачем… Порвал… — с трудом удалось вытолкнуть из груди хриплое, перемежаемое короткими вздохами-всхлипами. — Он же… Нельзя было… А ты… Зачем?!
— Ну и порвал, и подумаешь! Да он еще сколько хочешь тебе намалюет! Чего ты так переполошилась-то?
— Переполошилась?! — с ужасом глянула на него Лина. — Ты считаешь, по этому поводу можно всего лишь переполошиться?
Собственное удивление, казалось, было осязаемым и очень горьким на вкус. С трудом сглотнув эту горечь, Лина помотала головой, передернулась в короткой лихорадке. И вдруг… Будто лопнуло что-то внутри, исходя паром давешнего тяжкого напряжения. И дрожь из тела ушла, и в голове образовалась такая звонкая ясность, что даже дыхание перехватило. И решение пришло — мгновенное. Да, другого решения и быть не может…
