— Ой-ёй-ёй… — вдруг скорчила злую гримаску гостья, собрав лицо востроносой куриной гузкой. — Какие мы тут все вежливые, смотрите-ка… Бедные, но гордые, да? Вот и сидите и не высовывайтесь никуда со своей гордостью! Кушайте хлеб с маргарином и радуйтесь! Куда вы полезли со свиным рылом в калашный ряд? Тьфу!
— Не надо здесь плевать, уважаемая, — с нажимом проговорила Лина. — Если уж вам так приспичило плюнуть, сделайте это в подъезде. Или до своего калашного ряда дотерпите. Уйдите, прошу вас. Не провоцируйте меня на применение физической силы.
— А что, можете?
— Могу.
Почуяв, видимо, в голосе Лины и впрямь для себя нехорошую перспективу, гостья торопливо поднялась из кресла и опасливо шагнула в сторону двери:
— Я ж и говорю — маргиналы… Дайте, дайте мне пройти!
Потянув Женьку за плечи, Лина отступила, давая дорогу. В прихожей, взявшись за ручку двери, женщина вдруг развернулась, выставила в их сторону указательный палец:
— Но вопрос мы решили, надеюсь?
— К счастью, у нас нет с вами общих вопросов. Да уйдете ли вы уже, наконец?! — рявкнула Лина.
От звука захлопнувшейся двери Женька вздрогнула, выгнулась в руках матери, будто ее стегнули розгой по худой спине.
— Тихо, тихо, моя девочка… — ласково провела руками Лина по вздрагивающим плечам. — Тихо, все уже закончилось… Пойдем, я тебя в твою комнату отведу, тебе полежать надо. Сейчас водички принесу…
Послушно вытянувшись на постели, Женька уставилась в потолок, не мигая, потом резко села, обхватила мать за шею, прошептала в ухо тоненько, слезно:
— Мам… Ну почему? За что она с нами так? Что мы ей плохого сделали? Я же… Я же ни в чем не виновата, я же всего лишь ее сына полюбила… За что?
— Женечка, милая… Сейчас можно кучу всяких вопросов задать и ни на один из них не получить вразумительного ответа… Как мне сегодня один умный человек сказал — каждый сам распоряжается своим сознанием. Его чужим добрым вмешательством не почистишь и противопаразитную инъекцию в него не введешь.
— Какую инъекцию, мам?
— От вожделения и бездостоинства, Жень. Понимаешь, эту женщину просто пожалеть надо, потому что она больна, безнадежно больна. Слышала же, какими способами она лезла в свою состоятельную жизнь? Как топтала свое богом данное человеческое достоинство?
— Да, слышала…
— Ну вот тебе и результат, прямо-таки мефистофельский. Отдай душевные природные качества — получишь богатство и глупую спесь в придачу. Наверное, самые страшные формы спесивости наблюдаются именно у тех, кто, как она, сделал такую вот отчаянную попытку — вылезти из грязи в князи. По-моему, очень жалкое зрелище…
— Да, мам. Наверное. Только все это — слова, хоть и правильные. Что мне от них? Я же его люблю, мам… И Денис… Я знаю, он меня тоже любит! Я точно знаю! Что нам теперь со всем этим делать, мам?! Как жить?
— Я не знаю, Женечка… Не знаю. Наверное, как-то перетерпеть надо. Я не знаю, что тебе еще сказать…
Они всхлипнули в унисон, расплакались, вжавшись друг в друга и смешивая на щеках общие слезы. Постепенно Женька обмякала, безвольно опустила руки. Свалившись в подушки, подтянула коленки к животу, отвернулась к стене, затихла, лишь изредка содрогаясь в запоздалых слезных конвульсиях.
— Жень… Давай я тебе горячего чаю с медом принесу? — предложила Лина. — Попьешь?
— Нет, мам… Не хочу.
— А может, съешь чего-нибудь?
— Нет, не надо.
— Тогда — валерьянки, что ли? А еще лучше — коньяку! Немножко! Давай, а?
— Ты иди, мам… — помотала головой Женька. — Можно, я одна побуду? Спасибо тебе, ты иди…
— Ну хорошо… Я тебя одеялом укрою. Ты поспи, Жень… До утра поспи, а там… Там видно будет, как жить. Утром всегда все понятнее, Женечка…
Накрыв Женьку одеялом и подоткнув его со всех сторон, Лина на цыпочках вышла из комнаты, постояла у двери, прислушиваясь. Тихо. Не плачет вроде. Наверное, это плохо, что не плачет?
На кухне дрожащими руками налила в стакан коньяку, выпила одним глотком, поплакала еще сама с собою вволю. Показалось, отпустило немного, даже смятение улеглось, размылось по всему организму. Странно, но и злости от случившегося тоже как будто не осталось, был только страх за Женьку — как-то она переживет все это?
Ночью так и не удалось уснуть. Лина закрывала глаза — начиналась круговерть лиц, одно сменяло другое, и обрывки брошенных фраз проносились в голове, как пули. То Динино пьяно-насмешливое ясно слышалось — «…кто такая — революционэрка Клара Цеткин? Роза Люксембург?», то вдруг всплывало злое ухоженное лицо недавней гостьи — «…надоело в убогости жить, маргиналки? Одним прыжком в приличную жизнь проскочить захотели?» Вздрагивала, садилась на постели, таращилась в темноту, отирая холодный пот со лба. Потом на цыпочках кралась к двери в Женькину комнату, заглядывала, прислушивалась. Тихо… Подозрительно тихо. Да жива ли она? Подходила, склонялась, клала руку на лоб, ловила сонное слабенькое дыхание. Почуяв руку на лбу, Женька стонала, переворачивалась на другой бок, вздыхала длинным всхлипом. Ну, ладно. Жива, и слава богу. А с остальным… Остальное — время вылечит. Хоть и обидно до слез, до боли записывать любовь в это безликое «остальное». Женькину любовь… Надо же, опять оно возникло из небытия, из собственного, давно пережитого — а как же любовь-то?
Уснула она под утро, когда за окном уже светать начало. Крепко уснула, будто прорвалась наконец сквозь жестокость обидных фраз да круженье чужих лиц. Прорвалась — и будто на свет попала, на зеленую солнечную поляну, а на ней Павел стоит, протягивает руки — беги, беги, мол, ко мне скорее…
Жаль, так и не добежала. Проснулась от звонка — телефон на тумбочке исходил привычной мобильной мелодией. И на дисплее подарком — «Павел звонит»…
— Да… Доброе утро, Павел!
— Привет, Малина. Ты права, утро сегодня доброе, хоть и позднее. Отрок мой наконец в дом заявился. Как у тебя там, уладилось все? Колю за тобой присылать?
— Ой, нет… Я не могу пока.
— А что случилось?
— Да трагедия у нас… — проговорила она извиняющимся шепотом, прикрывая ладонью трубку, — вчера мать нашего жениха заявилась, устроила тут Содом с Гоморрой… Я за Женьку боюсь, Паш. Я не могу сейчас ее одну бросить. Извини меня…
— Так. Понятно. Я сейчас приеду. Жди. Вместе будем разбираться с вашей Гоморрой.
— Может, не надо, а? Женька и со мной-то не очень стремится эту тему обсуждать.
— А со мной — будет обсуждать. Ничего, разберемся, Малина. Сейчас буду.
Соскочив с постели, Лина опрометью бросилась в ванную, по пути заглянув в Женькину комнату. Та сидела на кровати, притянув к подбородку коленки и обхватив их руками-плеточками, смотрела в окно, не мигая. Даже на ее быстрое «доченька, я сейчас, умоюсь только» никак не прореагировала. Пока торопливо приводила себя в порядок, неслись в голове тревожные вопросы — как, интересно, Женька сейчас будет ему свою проблему проговаривать? Чужому, по сути, человеку? Все-таки Павел очень, очень самонадеянный! Да и она тоже хороша — впустила в дочернюю боль постороннего.
