— Ну а если представить, что вы не в автобусе едете, а, например, в шикарной машине? Что вы тогда будете чувствовать?
— Хм… Не знаю… А что такое особенное я должна чувствовать, по-вашему?
— Как — что? Во-первых — особенность своего положения, отличного от других. Оторванность от толпы, высшего рода отстраненность…
— А, да, да… И еще этот, как его, запамятовала… Флер избранности, вот!
— Да, если хотите! Именно бриллианты все это могут вам дать.
— Хм… Как знаки отличия, что ли? Как ордена и медали?
— Ну, зачем сравнивать? — сморщила лицо бриллиантовая старушка. — Орденами и медалями в мою бытность награждали женщин в черных промасленных робах и оранжевых жилетках. Теперь другие времена, Лина. Но не к этому я сейчас пытаюсь привести вашу мысль… Что вы еще почувствуете, если будете сидеть в шикарной машине, вся в бриллиантах?
— Ой, не знаю я, Станислава Васильевна, — с трудом сдерживая раздражение, проговорила Лина. — Больше ничего в голову не приходит. И что я еще должна чувствовать?
— А я вам скажу, Лина. Это чувство называется — неосознанное презрение ко всем остальным, кто этого не имеет. Я повторяю — неосознанное. И не верьте тому, кто будет утверждать, что это не так… Презрение появляется исподволь, оно неистребимо, оно сразу входит в состав крови… Оно требует, чтобы его постоянно подкармливали, в конце концов! Женщина, которая начинает носить бриллианты, становится неузнаваемой!
— Но я не поняла… — Тут Лине стало даже интересно. — А разве это хорошо, Станислава Васильевна?
— Ну… Я думаю, это лучше, чем пропадать в толпе сыновей и дочерей тех женщин… Тех, из моей бытности, которые в черных промасленных робах и оранжевых жилетках получали ордена…
— Простите за вопрос, Станислава Васильевна… А вы сами… Не из тех, случайно?
— Да. Я из тех. Вернее, почти из тех. И потому я так остро сейчас чувствую избранность моей дочери. И, стало быть, свою тоже.
— Что ж, понятно…
— Вряд ли вам что-то до конца понятно, бедная моя Лина. Вот Диночка, например, прекрасно меня понимает. А вы… Нет, вам меня не понять… Знаете, мне очень скучно с вами, Лина. Слишком уж вы одноклеточная, как инфузория туфелька. Идите уже домой, хватит на сегодня…
Во как! Надо же, второй вечер подряд старушка Лину домой прогоняет! Как бы потом претензию от Дины не получить за укороченные оплаченные часы… А впрочем, это уже не ее проблема. Не будет же она силой свое «туфелькино» общение навязывать! Домой так домой, и слава богу…
Выйдя из подъезда, Лина повела плечами, стряхивая с себя Станиславины ярлыки. То есть «непонятливую», «простую», «неженственную», «одноклеточную». Ах да, еще про «инфузорию туфельку» не забыть. Вот же противная старуха! Есть, есть у нее в голосе мерзкий посыл — так и тянет всерьез обидеться. Да только — фигу ей. Пусть родная дочка на нее за свое исковерканное детство обижается, а Лине — зачем? Встряхнулась и пошла себе на остановку. Вон и маршрутка как раз подскочила, через сорок минут дома будет. А Павел Сергеевич Жук так и не позвонил…
Всю дорогу эта мысль в голове стучала — не позвонил! Не позвонил! Поглядела в окно — вот на том самом месте его в прошлый раз водитель маршрутки и подобрал… А на тех сиденьях, чуть впереди, они с ним сидели тогда, о двадцати рублях спорили. Даже, казалось, запах его распрекрасного одеколона в маршрутке остался. Хотя и не факт, что это та самая маршрутка и есть… Ну почему, почему он не позвонил?!
А может, самой позвонить? Телефон-то в списке вызовов остался. Нет, ни за что…
Так, вместе с грустными мыслями, Лина и ступила на порог квартиры, открыв дверь своим ключом. И… обомлела. Во-первых, от запаха. В прихожей явно присутствовал запах одеколона Павла Жука! Сначала показалось — обман, просто мыслями грустными навеяло, а потом… Потом она услышала его голос. Вернее, два голоса, его и Женькин, смеющиеся взахлеб. Прошла по коридору на цыпочках, заглянула на кухню…
— О, а вот и мама пришла, Пал Сергеич! — обернувшись к ней, звонко протараторила Женька. — Ой, мам, Пал Сергеич такой вкусный торт принес! Сидим вот, чай пьем да тебя ждем! Давай, присоединяйся!
— Вы… Ты, Павел Сергеич, как меня нашел? Я вроде номер квартиры тебе не называла…
— Ну это не так уж и трудно было сделать, — тут же подскочил к ней Павел. — В этом подъезде Лину Смородину всякий знает. Чего ты встала в дверях, как неродная? Давай, давай, присоединяйся…
Пока Женька суетилась по кухне, наливая чай и плюхая на блюдце огромный кусок торта, Лина все сидела, смотрела на него не отрываясь. Потом почувствовала, как сами собой растягиваются в улыбке губы. Неосознанно, исподволь и неистребимо, как давеча красиво выразилась Станислава Васильевна. Надо было что-то говорить, наверное, тоже что-нибудь неосознанное и неистребимое, да только ничего такого на ум не приходило.
— Мам, а Павел Сергеевич сейчас просил у меня твоей руки… Представляешь? — на одном дыхании проговорила Женька.
Встав за его спиной, Женя вдруг выпучила глаза и быстро выставила вперед два больших пальца, что, вероятно, должно было означать — во мужик!
— И что же ты ему ответила, Жень?
Вопрос прозвучал на удивление легко, даже и неприлично как-то. Почти риторически и немного кокетливо.
— Ой, да что тут отвечать! Дала свое согласие и благословила, еще и тебя расхвалила, как могла! Рассказала о тебе всю правду, какая ты у меня добрая, умная и красивая! А Павел Сергеевич сказал, что завтра он плату за мое обучение за два года вперед перечислит…
— Женя! Да ты что! Да как тебе не стыдно! — испуганно всполошилась Лина, махнув в сторону Женьки ладонью и нечаянно заехав пальцами в кусок торта. Ойкнув, тут же потащила их в рот — облизывать. Потом снова ойкнула, глянула на Павла в полном смятении, прикусила губу от неловкости.
— Не понял… А почему ей должно быть стыдно? — схватив Лину за кисть руки, потянулся он губами к испачканным в розовом креме пальцам. — Вот если бы я не стал платить за ее обучение, тогда, может, и было бы стыдно… А так… Вполне даже нормально… Хороший крем… М-м-м… Вкусно как…
— Но… Я прямо даже не знаю… — пролепетала Лина растерянно и сглотнула, чувствуя, как от прикосновения его языка пошла от пальцев к сердцу нервная дрожь. — Как-то это все… Слишком быстро…
— А, ну да! Я и забыл, что ты четыре дня для раздумий просила! А может, ну их к лешему, эти раздумья, а, Лин? Тем более Женька уже благословение свое дала… Чего она теперь будет с этим благословением носиться, как дурища с писаной торбой? Давай я тебя прямо сегодня заберу!
— Куда… заберешь?
— Домой, куда же еще. Я надеюсь, мы в моем доме жить станем, у вас тут тесновато будет, пожалуй.
— Но… Как же сегодня? Мне ж завтра с утра на работу надо!
— Вот мы завтра с утра с тобой и решим, куда и кому надо. А до утра еще много времени, Лин… Поехали, а?
