— Я очень, очень тебя люблю, мамочка…
— И я тебя, Женюр. Все, все у нас хорошо. Пойдем спать, а то я сейчас носом в стол клюну!
Лина и впрямь думала, что уснет сразу, как голова коснется подушки. Да только не тут-то было. Выплыла из дальней дали давно забытая боль, нелепая из-за сроков давности. Даже и болью в полном смысле слова ее назвать было нельзя. Так, воспоминание. Нытье старой раны от приключившейся непогоды.
А в самом деле — что стало потом с этим парнем, Женькиным биологическим отцом? Вот бы узнать… Просто так, из спортивного интереса? Хотя это сейчас интерес просто спортивным остался, а тогда, двадцать лет назад, о-го-го какой интерес меж ними приключился! Встретились первый раз глазами — и понесло в любовь. Да, это была любовь, как бы на нее потом, при обнаружении последствий, ни клеветали насмерть перепуганные мама с бабушкой! Первая любовь, юная и сумасшедшая. Что было, то было.
Все обстоятельства тогда их любви способствовали. Назывались эти обстоятельства — путевка в молодежный турлагерь «Кавказ». Целый месяц — горы, палатки, походы, песни под гитару, горящий веселым пламенем костер. И все они — молодые, веселые, приехавшие с разных концов страны, веселились буйно, до изнеможения, орали в звездное небо, обнявшись — «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!».
Здорово, конечно. Кто спорит? Он был студент из политехнического института, Лина даже и не запомнила толком, из какого. То ли из екатеринбургского, то ли из челябинского. А может, вообще из московского. Тогда это как-то несущественно было. Главное — любовь, взлетающая в ночное небо вместе с искрами от костра. И его рука на плече. И песня. И шепот в ухо — как здорово, что я тебя нашел, и навсегда, и больше никогда…
В последний день, опять же у костра, тоже на ушко, в продолжение его «всегда и никогда», Лина тихо призналась в своих сомнениях относительно последствий их взаимного горячего чувства. Он склонил голову, долго глядел в глаза, улыбался счастливо. «Я скоро приеду к тебе, Малинка. Дай адрес и телефон. Я приеду…»
Конечно, ей следовало бы и его адрес да телефон попросить, так, на всякий случай. Если б умная да проницательная была — обязательно бы попросила. А только ни ума, ни проницательности у нее в голове на тот момент вовсе не было. Потому что — зачем любви проницательность? Смешно даже.
Это потом ей уже ничуть смешно не было. Недоумение было, страх был, грусть была, а смеха не было. Беременная ходила — ждала, Женька родилась — ждала, потом еще несколько лет — все ждала. Потом и ждать перестала, просто жить начала. Иногда, правда, вспоминалось, мучило тоскливым сомнением — а с любовью-то что сталось? Любовь-то как же, куда ж она делась-то?
Все, все, спать надо! Не пропускать же два счастливых утренних часа из-за каких-то ненужных воспоминаний? Все! Завтра день начнется обычным порядком — чистое утро в окно, матушка-йога, малина-смородина, кофе на подоконнике, жгучий-горячий, с пенкой, с кардамоном…
* * *
Рабочее утро, как всегда, выдалось хлопотливым. Даже и отвлекаться не хотелось на музыку мобильника, плаксиво раздающуюся из недр сумки. Господи, ну кому там приспичило? И телефон высветился совсем незнакомый…
— Здравствуйте. Вас беспокоят из приемной Павла Сергеевича Жука, — пролился в ухо вежливый женский голос.
— Девушка, да ошиблись вы! Не знаю я никакого Жука! — немного раздраженно проговорила она, тут же намереваясь нажать на кнопку отбоя.
— Да? Но погодите… Павел Сергеевич просил меня передать вам конверт…
— Конверт? Какой конверт?
О господи, конверт! Как же она забыла про вчерашнее свое благородство в маршрутке! Значит, мужчина с дорогим одеколоном Жуком оказался. Хорошенькая, надо сказать, фамилия. И не просто Жуком, а Жуком-начальником. Впрочем, как оно и сразу предполагалось, еще там, в маршрутке.
— Простите, но я должна исполнить поручение Павла Сергеевича. Куда вам доставить конверт?
— Ну я не знаю… Несите на работу, что ли…
— Диктуйте адрес, пожалуйста. Я записываю.
— Мельниковская, двадцать, офис тридцать два, бухгалтерия, спросить Лину.
— Спасибо. В течение часа курьер вам все доставит. Всего доброго.
— И вам того же… — проговорила она уже на фоне льющихся из трубки гудков отбоя.
Надо же — и впрямь принципиальный! Хотя и чего не побаловаться принципами, при наличии курьера да секретарши? У них, у богатых Жуков, свои причуды, наверное.
Конверт доставили ровно через полчаса. Симпатичный парень в бейсболке, вежливо поздоровавшись, торжественно возложил его на стол и тут же скрылся, будто и не было его. Надо же, и не запечатан даже. Хотя чего его запечатывать, ради двух несчастных десятирублевок?
Автоматически сунув руку в нутро конверта, Лина нащупала две бумажки, вытянула их на белый свет. И — оп-па! — своим глазам не поверила. Бумажки-то были — стодолларовые! Новенькие, нигде не потертые, приятно шероховатые на ощупь. Он что, этот Жук-начальник, ошибся, что ли? Не из того кошелька достал?
Так она и сидела, разглядывая эти бумажки. Поначалу — с недоумением, потом недоумение постепенно в возмущение переросло. Нет, чего это он себе позволяет, интересно? Она что, похожа на объект для благотворительности? Такая вся нищая и убогая, да? Сцапает сейчас эти бумажки себе в кошелек и будет осчастливлена на всю оставшуюся жизнь?
— Лин, что это у тебя там? Деньги? Зарплату дают, что ли? — вклинился в ее возмущенные мысли быстрый говорок пришедшей из курилки Кати Стоговой.
— Ага, размечталась… Когда это нам зарплату в долларах выдавали?
— А откуда они у тебя?
— Откуда, откуда! — Лина разозлилась. — От верблюда.
— Ну чего ты злишься? Я же просто так спросила!
— Кать… Вот ты мне скажи — тебя мама с папой правилам приличия учили? Я ж тебя, к примеру, не спрашиваю, сколько у тебя сейчас денег в кошельке лежит?
— Так спроси! — Любопытство у Кати зашкаливало. — Я тебе и отвечу — ни шиша там не лежит! Откуда, если зарплата только через два дня намечается?
— Ой, ладно, Кать, все, проехали… Работай давай.
— Уже и спросить нельзя… — обиженно уставилась в свой монитор Катя, — подумаешь, цаца какая…
Раздраженно запихнув бумажки обратно в конверт, Лина отодвинула его от себя и тоже уставилась в компьютер, изо всех сил пытаясь сосредоточиться. Однако работа на ум не шла. Все какие-то дурацкие фразы в голове вспыхивали, будто в продолжение такого же дурацкого диалога. Да, цаца! Да, имеет в ней место свое собственное внутреннее чистоплюйство, и ничего с ним не поделаешь, не задушишь его, не убьешь! Да, жизнь тяжелая, и нет в ней больших радостей, но хотя бы собственное чистоплюйство она может себе позволить, в конце концов? Малюсенькое совсем чистоплюйство?
Может, конечно. В чем проблема-то? Надо просто вернуть доброму дяде-меценату его денежки, вот и все. Извините, мол, но мы не нищие. Нам, кроме собственного чистоплюйства, терять нечего.
