В Боевой речной флотилии колчаковских войск в августе– сентябре 1919 г. числилось 25 офицеров
[189], однако только 18 из них несомненно являются офицерами морского ведомства, остальные же 7 – скорее всего, офицеры сухопутной артиллерии. Из числа офицеров боевой речной флотилии лишь трое упомянуты в «Мартирологе…».
В целом, учитывая значительное превышение суммарного числа офицеров, умерших в эмиграции и находившихся на службе в РККФ в марте 1921 г. над числом офицеров, находившихся на службе на 1 января 1918 г., не приходится говорить о больших потерях офицеров морского ведомства в годы Гражданской войны. Полагаем, что потери морского офицерства с той и другой стороны за годы Гражданской войны могут составлять максимум несколько сот человек «по обе стороны баррикады». Эти соображения можно подкрепить еще и тем фактом, что численность бывших офицеров флота, принимавших серьезное участие в боевых действиях на фронтах Гражданской войны, была не слишком велика. Бывшие офицеры в составе РККФ концентрируются в штабах, управлениях и на бездействующем Балтийском флоте, а на боевых кораблях их сравнительно немного. Это объясняется тем, что большая часть кадровых офицеров приняла Советскую власть чисто внешне, постольку поскольку и отнюдь не рвалась проливать свою кровь в борьбе с белыми формированиями, которые возглавляли их же товарищи. В то же время пребывание на Балтике позволяло сохранить реноме защитников отечества от внешнего врага, сначала немцев, а потом и англичан, довольно активно действовавших здесь в 1919 г.
Даже если предположить, что средний профессиональный уровень командного состава РККФ за годы Гражданской войны несколько понизился прежде всего за счет выдвижения в его ряды бывших матросов, то этот недостаток вполне компенсировался увеличением удельного веса командного состава в Красном флоте по сравнению с дореволюционным. Это подтверждал и один из историографов белогвардейского Черноморского флота П. А. Варнек
[190].
Представляется важным вопрос о месте, которое занимали бывшие офицеры в Красном флоте. С одной стороны, после Февральской революции наступила значительная демократизация флотских порядков, которую в современной литературе чаще всего приравнивают к росту анархии и развалу флота. Например, уже в августе 1917 г. судовые комитеты Черноморского флота накладывали дисциплинарные взыскания на офицеров и священников, стремились занять кают-компании и адмиральские помещения на судах
[191]. Формы, в которые облекались субординация и дисциплина царских армии и флота, были унаследованы в значительной степени от крепостнических времен и воспринимались солдатами и, особенно, матросами как унизительные. Особенно развилось ощущение ненормальности старых дисциплинарных форм на флоте после русско-японской войны и первой российской революции.
Никто из современных исследователей, наверное, не будет отрицать наличие достаточной дисциплины и субординации, например, во французской армии начала ХХ в., однако внешние формы дисциплины во Франции в то время разительно отличались от таковых в Германии или России. А. А. Игнатьев описывал характерную сцену на маневрах французской армии в 1906 г.: «Возвращаясь в толпе военных агентов верхом, я услышал доносившийся с пехотного бивака незнакомый мне тогда мотив “Интернационала”. Его громко и не очень складно пели изнеможенные от тяжелых переходов французские запасные.
– Что это они поют? – спросил какой-то любопытный иностранец.
– Да это революционная песня! – объяснил несколько сконфуженно сопровождавший нас французский генштабист.
Военные представители малых европейских держав и южноамериканских республик продолжали, однако, возмущаться недостатком дисциплины во французской армии»
[192].
Военный инженер-судостроитель В. П. Костенко во время похода Второй тихоокеанской эскадры на Дальний Восток заметил, что во французской колонии Дакар «в ресторане собирались преимущественно солдаты местного гарнизона. Их веселые и непринужденные шутки показывали, что здесь они чувствуют себя как дома. Тут же сидел французский офицер-артиллерист и запросто беседовал с сержантом. Видимо, во французской армии вне строя грань, отделяющая офицера от “нижних чинов” не проведена столь резко, как в русской и германской армиях»
[193].
О барьере между офицерами и нижними чинами в России вспоминал «синий кирасир» В. С. Трубецкой: «Ведь мы были только солдатами – нижними чинами, и с момента как мы одели солдатскую форму, между нами и господами офицерами сразу же выросла огромная пропасть. Теперь с человеком, одетым в офицерскую форму, мы, одетые только по-солдатски, уже никогда не могли говорить просто и держать себя свободно, и это несмотря на то, что мы принадлежали к высшему дворянскому кругу»
[194]. Тот же автор, имея в виду ограничения для вольноопределяющихся, писал: «По железной дороге ездить мы могли только в 3-м или 4-м классе. На собственных экипажах вовсе ехать не могли, в трамваях могли путешествовать только стоя на площадке без права взойти в вагон, курить на улице вовсе не имели права, точно так же, как не имели права зайти не только ни в один ресторан, но даже и в вокзальный буфет I-го и II-го классов. В театре не имели права сидеть ни в ложе, ни даже в партере, руководствуясь узаконенной поговоркой “Всяк сверчок знай свой шесток”. <…> Сам я лично получил два наряда не в очередь за то, что, провожая свою тетку в Москву, на минуту зашел в вокзальный буфет I-го и II-го класса. Словом, строгости были невероятные…»
[195]
Встает вопрос: почему до конца XIX в. «резко проведенная грань», отделявшая офицеров от нижних чинов, не воспринималась солдатами и матросами как нечто ненормальное, а в начале ХХ в. начала вызывать острое неприятие, перерастающее в активный протест с их стороны?
Вот что думал об этом капитан 2 ранга царского флота и контрадмирал советского флота В. А. Белли: «Два крупнейших фактора определяли состояние флота в то время: революция 1905 г. и русско-японская война 1904–1905 гг.» По его мнению, во второй половине XIX в., на парусно-паровых кораблях с «ничтожной техникой… взаимоотношения офицеров-дворян и матросов-крестьян были сходны со взаимоотношениями помещиков с крестьянами и отражали картину, общую для всей Российской империи. Хотя в конце XIX и в начале ХХ столетия команды броненосного флота комплектовались уже в значительной степени из промышленных рабочих, все же взаимоотношения между офицерами и матросами оставались прежними. Совершенно очевидно, что в новых условиях на кораблях с обширной и разнообразной техникой это явление было полным анахронизмом, но никто из руководства морского ведомства не обращал на это внимания, и все шло по старинке, как, впрочем, и во всей жизни Российской империи»
[196]. В. А. Белли пишет: «Имевшие место революционные выступления на кораблях были тесно связаны с постепенно обостряющимся антагонизмом между офицерами и матросами. До русско-японской войны офицеры имели несомненный авторитет во всех областях военно-морского дела. После тяжелых поражений в эту войну авторитет офицеров как непревзойденных специалистов, упал, оказавшись подлинным мыльным пузырем в глазах подчиненных им команд. То, что я сейчас сказал, не относится, разумеется, ко всем офицерам вообще. Такое мнение было бы совершенно неправильно, глубоко несправедливо… Однако флот был разбит, этого факта снять со счетов было нельзя, и это как нельзя больше дискредитировало корпус морских офицеров вообще. <…> Патриархальность взаимоотношений на кораблях… заменилась взаимной настороженностью, переходившей иногда в явную ненависть. Особенно ясно это можно было заметить со стороны матросов-специалистов из бывших рабочих и по отношению офицеров к этой категории матросов»
[197]. «До [русско-японской] войны матросы называли кадет или гардемарин просто “барин” или “барчук”… После 1905 г. такое обращение полностью перестало существовать, уступив место официально установленному обращению “господин гардемарин”. По отношению к кадетам, а иногда и к гардемаринам, просто употреблялось обращение “вы”»
[198].
