Расстилает газету на асфальте, выгружает свертки, свертки, пакетики.
– Вот безумица.
Здоровается с ребятами, с каждым за руку, Алеши в этот момент нет, он отошел куда-то.
– Ешьте, пожалуйста!
…С дружком Олегом, что он вернется,
держу пари.
Ты только маме, что я в Афгане, не говори…
– У твоих все нормально, мы все на Кировской сидим! Волнуемся, конечно. Сейчас к ним поеду. Телевизор посмотрим.
Нервный хохоток.
Алеша отошел, чтобы продышаться чуть-чуть от этого мотивчика.
А если спросит, о чем пишу я, ну что ж – соври.
Ты только маме, что я в Афгане, не говори…
Вот от чего невозможно отделаться – пончики какие-то кругом, пончики-пончики, новобранчики, баянчик, сумятица, мамашки… И воющий Математик на платформе. Алеоооооооооша!
Математик. Москва, 1983 год
Хуже того лета не было ничего у Моти в жизни.
Что тяжелее всего вспоминать… безмятежность свою ослиную. Перед тем как все стряслось. До сих пор – а ведь уже много лет прошло – как вспомнишь, так в жар бросает, и душно, и невозможно об этом всем думать. Настолько невозможно, что начинается аллергическая реакция – кашель. Проверено сто раз. Поэтому он почти не может про тот период говорить.
Сначала все было очень хорошо. Нет, это тоже вранье: не было хорошо, просто он был идиот. Был еще апрель, чудесный, теплый, конец первого курса, и он поехал на дачу к Алеше – никакого Алеши там быть не должно было, он давно уже дачу не жаловал, но Мотя по инерции огромной детской любви все именовал через Алешу – в гости к Алеше, на дачу к Алеше. Такое у него было радужное настроение – абитуриентская истерика и клиническая история с поступлением не только были позади, но уже закончился период отходняка, стало ясно, что после сессии никто его выгонять не будет, более того – он учился едва ли не лучше всех на курсе и уже поймал это блаженное ощущение… в школе-то он со своими задачками был способный, но странненький мальчик, а тут было несколько хороших ребят, с которыми можно нормально поговорить, начались спецсеминары… И вот он едет в электричке, морщит нос на солнце, улыбается – ему хорошо: предстоящая сессия его только радует, есть одна задачка, которая занимает его мысли уже полтора месяца, и он подбирается к ней постепенно, – и есть девочка. Об этом можно рассказать тете – она всегда обо всем расспрашивает и волнуется за него; и ни в коем случае нельзя говорить Алеше, издевательств не оберешься: Алеша категорию «одна девочка» вообще не признает. Дядя уже сплоховал не раз: всякой новой Лешкиной девочке возьмет да зачем-то и скажет: как вы вчера до дома добрались – без приключений? А то так поздно уходили… Алешка бесится – девочка-то каждый день новая, и где уж там та вчерашняя девочка! Дядя в ужасе бьет себя по губам, он ненарочно, он сослепу и по доброте душевной… Да, Алешка, конечно, будет издеваться – но, с другой стороны, пусть бы издевался, Мотя к этому давно привык и только смеется. Но Алешу на дачу хрен вытащишь, сидит в городе, пользуется отсутствием родителей…
Примерно так Мотя думал, пока ехал в электричке, пока закупал газеты на станции, пока бежал через лес… попал под теплый дождик и весь вымок. Мокрый и взъерошенный, он влетел на терраску, и тетя встала из-за пасьянса его обнять, отправила переодеваться в сухое, стала поить чаем – и все он ничего не замечал, не замечал, дурак… И только потом, когда уже обсудили его институтские дела, перемыли косточки всем друзьям, она слабо улыбнулась и сказала: тут вот еще что, Мотя… – и он вдруг увидел, какая она белая и несчастная.
Информация повалилась какими-то комьями, клочьями – он пришел в ужас: он никогда не видел, чтобы тетя – ироничная, «само самообладание», как они с Лешкой ее называли… Она говорила тихо, сбивчиво – «ну, ты понимаешь…», а он как раз ничего не понимал! Она вызвала его на дачу специально! Она боялась говорить в городе, где есть телефон. Курила одну за другой, концы фраз выдыхала с дымом. Горький, ссылка, письмо, осуждение, дяде велели… «Я говорила ему: не надо тебе этого карьерного роста!» Мотя смотрел баран бараном, она объясняла, как маленькому… Он морщился, пытаясь понять, какая-такая честь-совесть, о чем это все, – и тогда она затушила сигарету и произнесла, обводя пальцем квадратики на клеенке: «Ему сказали: если он не подпишет, Лешку выгонят из института и отправят в армию».
Сахарный мирок с задачками-девочками пошатнулся и просел. Мотя вдруг почувствовал, что страшно, неутолимо хочет пить – от тоски, но никак не мог встать; все смотрел на нее сухими, пересохшими глазами: зачем же все так порушилось? А она вертела спичечный коробок, глядя в стол. Мотя потряс башкой, встал, как пьяный, подошел к плите, налил воды из чайника – и тут его как током дернуло: зачем-то же она его вызывала, зачем-то все это ему рассказывала. А он раскис, идиот! А тут надо чего-то решать, и ясно чего – плевать на все! Он бросил прихватку и подошел к ней, сел на корточки и ужасно ласково и настойчиво сказал: «Тетечка! Так пусть подпишет! Плевать на все!»
Она посмотрела на него грустно и усмехнулась: «Не в этом дело… Он уже не подписал. Уже отказался. Его не сдвинешь, он упертый… и дурак. “Времена не те!” Ох, если б ты знал… Я ему сказала тогда: я с тобой разведусь. Но куда я разведусь?! У него второй инфаркт на носу. Мотя, я другое… У меня к тебе просьба. Ты вряд ли сможешь ее выполнить… Если реально смотреть на вещи – не сможешь, конечно. Но больше я не знаю, что делать…» Такая красивая, темноглазая. Такая – даже на даче – элегантная, как ей это удается? Наденет огромный дачный свитер – мужской, с дырками на локтях, – и он смотрится на ней как моднейший… этот… как его? Мотя в этих терминах был не силен. Такая она была несчастная… Уж если она была в панике, если она обращалась к нему за помощью – и оба они знали, что ничем он помочь не сможет… Она просила об одном: когда Алешку выпрут, умолить его пересидеть хоть на даче, хоть где-нибудь, спрятаться, переждать. Им обоим было ясно, что этому не бывать. Она не спала всю ночь накануне, сидела на кухне, бесконечно, беспомощно раскидывала пасьянс – выхода не было, не было, не было. Потом вдруг ей пришло в голову: пару раз в жизни такое случалось, что Мотьке удавалось Алешу урезонить. Пару раз буквально, когда она сама уже ничего не могла. Да-да, случай, когда он с парашютом собирался прыгать. Десять лет ему было, брали с двенадцати; он, конечно, собирался наврать. Мотя вдруг тогда сморщил нос и заявил: я тоже хочу прыгать, но обманывать государство не на-ме-рен! Алеша неожиданно для всех согласился повременить.
А последний раз такое было совсем недавно, года полтора назад – когда Алеша внезапно заявил, что пойдет на мехмат. Вместе с Мотей – у Моти была чистая анкета – сложным путем, в двух словах не рассказать. А Алеша – он же мечтал стать архитектором с детства, великолепно чертил, рисовал, весь год готовился в МАРХИ – и тут вдруг заколодило. «Пойду с Мотькой. Как это – не берут? Да если выучить так, чтоб не могли придраться, – пусть попробуют не взять!.. Да сколько можно на поводу идти?! А не поступлю – пойду в армию!» Она пыталась что-то тогда: талант, нельзя зарывать, ты архитектор от бога, ты же так хотел… – все было впустую. Потом Мотя в злобном отчаянии вдруг выпалил: ты ведешь себя как напыщенный мудок!
