Стоял, суетился глазами, мял ладошки.
— Ладно, бежать… Ещё в город надо… на переговорный.
— Беги, беги…
Укатился.
Ян вслед ему нацепил оторопелую улыбку; развел руками.
— Ну, не бить же… Или догоним?
— Да убить лучше, тьфу! — преувеличенно злобным плевком клюнул воздух Алик. Он выполнял «План усмирения Позгаля» — брал на себя роль наиболее кровожадного.
— Чё хоть мёл? «Дельфины, коррекция…». Прав, Мурз. Пачкаться — спирта на них не напасешься.
Промялись после режима скрытности аж двумя оборотами по санаторию, всякий раз останавливаясь перед заросшей сеткой танцплощадки — висел замок.
— Недолго музыка играла.
Потом решили в Хосту — купить вина. На проходной — дежурный вопрос из окошка:
— Не поздновато?
— Нормально.
— Обстановка-то… аккуратней.
И тут же, за воротами, — Миша с ведром. Намывает своего метиса.
Правда, метис уже — не метис: ни одной блестяхи.
— Ты чё с конем сделал, Миха?
— Куда красоту сколупнул? Лебедь реквизировал?
— Да чё мне Лебедь — сам, — Миша выкручивал в ведро губку, — на всякий пожарный…
— Какой такой пожарный?
— Ну вроде ж — бэк ин де Ю-э-Сэ-Са… погуляли и хватит…
— И этот туда же, — Позгалёв всплеснул лапами. — Чё с вами со всеми? Пошли винца.
— Не, дембель дороже…
В Хосте, и без того пустынной вечерним часом, сегодня было совсем мертво: тихие кафе с потушенными гирляндами, ларьки перечёркнуты запорами, дискотека на пирсе молчит, милицейские патрули, редкие фигуры отдыхающих — чуть ли не перебежками, грустные таксисты-армяне.
— Сочи, Адлер, Псоу?
— Киндзмараули! Где тут чё работает?
— Э, ара, багажник двадцать четыре часа работает!
Взяли. И на лавочку, под листву. Вино было тёплое, густое, уютное, обнимало-душило нежно, глоток за глотком, как темень в этой платановой норе. Пили молча, каждый с собой; выговорившиеся за эти недели, облупленные до прозрачности, уставшие друг от друга, осточертело-родные, передавая стекло без слов: рука в темноте сама знала очередь.
Разъедемся, думал Никита, они — к своим лодкам, к другому морю, в отсеки и переборки, не захотевшие их отпустить, я — в курву-Москву, беготню по репетиторам, в отцовские планы о себе. Обижаюсь на гада, но будет его не хватать. Алика тоже. Вряд ли когда увидимся.
Ян закурил.
— Да-а, Ли-мо-ния, — печально пыхнул в сторону хостинских домов, — все как обделавшись.
— В Москве-то вишь, вышли, — запрокинув бутылку, Алик шумно хлебнул.
— Сбей пыль с ушей. Арбат — не Москва, Москва- не страна, а страна уже — слышал? — камбэк.
Четыре ноги подошли, потоптались. Две фуражки нырнули бесцеремонно к ним под полог.
— Вечеряем? Документы.
— Какие-то проблемы? — цокнув донышком, Ян приземлил бутылку.
— На свет пройдемте. Поднимаемся, встаём…
— Уже комендантский? Быстро.
— Проверка документов.
— По случаю?
— Газеты не читаем? Лунатики, бля?
Алик встаёт.
— Сиди, Мурз.
Алик садится.
— Позгаль, хорош в бочку…
— Сиди, говорю.
Милиционер, справа, надвигается, хватает Никиту, стаскивает с лавки, волочёт…
— Отрываем, бля, жопы! Кому сказано!
Растёбин упирается; больно заламывают руку. Слышит — сзади сухой, резкий звук, и второй милиционер, удивленно икнув, грузно валится. Фуражка колесом бежит в кусты. Ян перешагивает через скрюченное тело, делает стремительный обезьяний бросок к Никите. Опять слышится сухой, куцый вздох кулака, и Никитин мент, ослабив хватку, оседает, подвздошно крякнув, рядом с напарником.
Ян сгребает их в кучу мощными, звучными пинками. Сверху трамбует кувалдами кулаков — как вгоняет костыли в шпалы, раздаёт по очереди — одному, второму.
Вскрикивают, кряхтят, матерятся, угрожают, пытаются встать. Ян не даёт, садит методично, с праведной яростью, приговаривая:
— Вот тебе газета «Правда»! Тебе — «Известия»! А это вам, суки, «Труд»!
Довершает расправу опять ногами. Тишина, хрипящая позгалёвским горлом и ментовскими стонами. Никита подходит ближе. Скулящие рыхлые очертания. Алик на лавке — стоймя, зияет из темноты страшными белками.
— Толмач, бутылку! — требует Ян.
Никита выковыривает из-под лавки стекло. Протягивает. Позгалёв, как шашлычник, растряхивает остатки на ментов.
— А это, вам мусорки, — «Советский спорт»!
Летний призыв
— Твою мать, полудурок! В Читу хочешь, рукавицы шить?! — Алик свирепой тенью носился по флигелю, драл глотку на курящего у окошка Позгалёва. — Генерала послал! Теперь ментов отмудохал! Ты чё творишь, больной?! В переменный состав хочешь, баланду?!. Хочешь, да?! Хочешь, сука, загреметь?! Жри сам! Ты какого нас — в это говно?! Всё, Позгаль, с меня хватит! Всё! Я твои хороводы не вожу! Идиот! Мы и так в дерьме! Вот-вот, на кичу отправят!
Ян тушит сигарету о стёклышко, идёт, ложится на матрас. И через минуту уже храпит. Никита тоже падает — ну и день! Стягивает тренировочные, и — опять дежавю: липко по всему переду. Тащит из сумки чистые трусы, спускается к морю. Щупает низ: сочится, саднит. Подставляет под сонную лампу луны. Нет, не целка. Его кровь — сорвала немая уздечку.
Утром будит настойчивый стук в дверь.
Не размыкая глаз, Никита ждёт: сейчас вынесут замок, ворвутся, забряцают наручниками. Барабанят сильней. Растёбин промаргивается, встаёт. Алик отрывает голову от подушки: всклокоченный, смотрит на Никиту, на дверь безумными со сна глазами. Позгалёву — хоть бы хны: выводит носом рулады.
— Сладко сволочуге спится, — шипит Алик.
— Откройте!
Верочка?
Никита идёт, открывает. Она.
— Вас к коменданту. Всех троих. Ждёт на танцплощадке.
— Че-го?
— Там теперь сборный пункт. Штаб чэпэ этого. Пять минут вам, потом, сказал, уедет в город. И билеты обратные возьмите.
— Какие билеты?
— Вы самолетом? Если самолетом — обратные на самолет. Сказал, обязательно.
Над увитой плющом рабицей танцплощадки — купол цвета хаки: армейская полевая палатка. Рядом кучкуются мужики.
— Ну, если это из-за ментов, Позгаль… — угрожающе цедит Алик.
— Подтяни штаны.
Фанерная вывеска. Плакатным пером — красные рубленые буквы: «Сборный пункт ГКЧП».
