— Все, завал, привет, пункт вэ, — вздыхал Алик, — теперь по любому отобьёт письмо счастья. А уж Еранцев постарается будьте-нате. Не, Позгаль, я не то чтоб… сам бы его за такое… Зато теперь ясно, кто звонарь — Майков, падлятник.
Кому пункт вэ, а кому — верная смерть, — варились мрачные мысли в Никитиной голове. Отец меня размажет по стенке и будет, возможно, прав.
— Плевать на пункт вэ, с Катей нехорошо, — страдал Ян.
Всё шло, катилось к тому, и вот — докатилось; винить Позгалёва было бессмысленно. Остроскулое лицо отца со свирепым изломом бровей смотрело на Никиту откуда-то сверху, с мглистого потолка. Сын пытался оправдываться, придумывал слова: да, подвёл, но признай, что всё покатилось чуть раньше, с момента, когда эта дурацкая затея пришла в твою извилистую голову.
Ужина так и не дождались. Из холодной фазы война перешла в горячую, с санкциями и блокадой. Но обесточить репродуктор врагу не удалось. Слушая песни советских детских композиторов, друзья ковырялись в шпротах и допивали остатки обжигающего «шила», часть которого Ян извёл в качестве антисептика, оттирая руки от лебедевских соплей. Впервые во флигеле не чувствовалось затхлой пыли: густое алкогольное облако прибило даже прелую матрасную вонь.
От шила Никитин страх сбродил в нервно-хихикающее равнодушие. Задышалось дурманно-весело, физиономия отца немного подобрела. Забылись пункты и подпункты, и на пару с Мурзяновым они даже начали хохотать, вспоминая лебедевский жалкий вид, восхищаясь Позгалёвым и пьяно досадуя: бляха, надо было нам тебе не мешать, Ян, лучше б ты жопу с ручкой прям там…
Триллер отстрекотал; Алик и Никита, как мальчишки, смаковали вкусные фрагменты и фразочки главных героев — плохого и хорошего:
— Получи, штаб флота, готового алкоголика!
— Посмотрите, перспективные б***ди!
— В банку всех хочешь?
— А что, хорошая идея — в банку!
— Вот тебе банка!
— Я слушаю суть ваших лживых!
— Это я слушаю, как ты, крыса, наш номер…
— Майор ему уже не хер собачий!
— Почему же — именно собачий! Ха-ха-ха…
…Хохоча до спазмов, катались по матрасам, не заметив в темноте, как Позгалёв бесшумно исчез.
— Ян, ты тут? Эй, а где Позгаль-то?
— Да вниз, наверное, пошел, отлить. Схожу, гляну.
Внизу Позгалёва не оказалось. Никита глянул в кусты — никого. Прыгнул зачем-то на дубовую ветку, осыпав листву. Позгалёв не свалился. Затем, хватаясь за сучья, полез к воде. И здесь было пусто. Шило протекло на нижние этажи, и вот — разжижило ноги, превратив их в неверную хлябь. Море лежало тяжёлой тушей, проминая пляж, делая из него овраг с каменистыми склонами. Никита не удержался, упал. С трудом по тропинке, как по вертикали шведской стенки, цепляясь за корни самшитника, вскарабкался обратно. Сел на крыльцо. Мохнатой дырой слева зиял лиственный тоннель в центральный корпус — страшноватый, казалось, уже обставленный через метр комендачами — вон даже что-то сверкает-блестит: примкнули к АКМ-ам штык-ножи? Набраться духу и войти. Заломят руки, повезут на кичу, отберут шнурок с плавок, кинут в клетку. И так — в клетке, чего бояться?
Встал, пошёл. Штык-ножи оказались светлячками, кружили не кучно, по-одиночке. Ты прав, Ян, — страна уже другая, бояться не надо.
Через парк, полупустой, — те, что жмутся на лавках, не в счёт: полканы с женами реанимируют износившиеся по гарнизонам чувства. Потом — через розарий, отдыхающий от насильников-шмелей, в обход запруды с уснувшими кувшинками, затем по туевой аллее с тучами мошкары, ткущей бороды фонарям. Зачем ты мне, Ян? Хожу, ищу тебя, как сосунок мамку. На выход, в Хосту, через вертушку проходной.
— Не поздновато?
— Нормально.
Ларёчки, гирлянды кафешек, таксисты-армяне на корточках в рядок сплёвывают свои кургузые слова вместе с семечной шелухой.
— Ара, Сочи, Адлер, Псоу?
Смелые юбочки стайками или с печатью-пятернёй кавалера на мягком месте: занята. Встал в поток, вынесло на пирс: дискотека. И ни копья в кармане. Вернуться с юга, не оставив у моря постылую девственность. Лучше горб или заячья губа, чем девственность в девятнадцать лет. Засяду прям здесь, схвачу первую же выпорхнувшую, кривую, хромую, лишь бы одинокую, обволоку стихами, как паук паутиной муху. Ты только посопротивляйся, не люблю, когда сразу — да. Снисходи постепенно, намекай, что заячьи у меня сразу обе — и твою хромоту я поставлю на самый шикарный каблук.
А они все мотыляли — то группками, то парами лобызающихся неразлучников. Наконец, одна… Вылетела из дискотечной сетки; мощные туфли стучали стеклянно, будто на граненых стаканах шла. В мамино обута? Двинулся с пёсьей нацеленностью следом. Остановилась у ларька, взяла что-то. Вновь загрохотала о тротуар, попыхивая дымком. Никита поравнялся. Скосилась крыжовиной глаза, но не ускорилась. Короткие русые волосы, миленький носик, подбородка нет.
— Проводить? Улица тёмная, вы симпатичная… одна…кто-нибудь всё равно…
Замерла, напряженно прижав к груди локоток с дымящейся сигаретой: ходи мимо. Он стоял, упиваясь своей пьяной наглостью — до чего ж уверенно стою. Улыбнулся, давая понять — долго так могу, один не двинусь, только вместе. Увидел вдруг — нет, не симпатичная, даже с шила — средненькая, и глаза-крыжовины слишком близко посажены. Разве что дерзко и как-то умоляюще горят. Кинув руку от груди, прочертила сигаретиной сизый след, обошла его решительно. Зацокала быстрей. Теперь уже с другого бока Никита шёл, не отставая, и профиль с милым носиком был по-прежнему мил. Даже красива — так, в профиль; наверное, не любит фото анфас, и глаза в глаза не любит.
— Зря боитесь: провожу — и всё, зачем одной? Как дискотека?
Сбавила скорость. Он тоже. Рванула быстрей. Он висел цепким репейником.
— Видите, ничего смертельного, хотите стих? Как, правда, вас зовут?
Вполуоборот опять — умоляющий взгляд. Не ответив, послала сигарету в кусты: не ногами, так молчанием тебя отошью.
— Если стихи, значит, клеится. Понятно. Ну, да — клеюсь. Вот всё и узнали. У подводников, кстати, это называется — протёк. А чего, правда, не в настроении? Молчите и молчите. Вас как зовут? Смотрю — грустная. С танцев вроде ж… Тоже, кстати, не особо люблю, когда толпа и шум, надо кричать в ухо. Или тебе кричат. Делаешь вид, что понял, а на самом деле и не понял ничего, и как в ухо получил. Потом звенит. Ладно, не приглянулся — могу уйти.
Подловил её — хихикнула, но как-то беззвучно. Опять притормозила, колыхнув грудью блузку. Грудь громадная, а сама — тростинка. Глянула своими близко посаженными так жалобно, с такой мольбой. Тут же, стиснув кулачки, вскинула голову и утробным голосом, через зубы, каким обозначают — осточертел! — простонала:
— Зыыыы!
— Всё, всё линяю. Уже пошёл. Нет, так нет.
Тут длинные белые пальцы заходили у ее носа, сопровождаемые неблагозвучным мычанием, и он допёр, въехал: не может быть. Немая?!
