— Эй, парни, или тоже безглазые, скажите слепоте куриной…
— Это смотря с чем сравнивать. Ну да, у нас в Калязине побледнее, хотя тоже ничего бывает небо, особенно летом… — вздыхая, заметил Миша.
— Понятно — юг, тут всё сочней, — высказался Никита.
— И эти туда же. Глаза разуйте. Юг, не юг. Ладно, цвет… Течёт небо. Время по нему ползёт. Раньше мёртво стояло, сейчас поползло. Год, два — вообще полетит, увидите. Дурак только будет загадывать, как под таким небом ходить. Любой пробор сделай — разворошит, будете ныть потом: я на бочок уложил, а мне перекособочило. И не поймешь, что по тебе перекособочило — в самый раз.
— Тебе чего волноваться — канадка и канадка, — смеялся Мурзянов.
— Вот и не волнуюсь, пусть хоть стешет маковку, под крышкой упрел.
Никита вгляделся в голубеющие полукружья пристальней, пытаясь уловить сокрытое движение времени, но не увидел ни черта.
Синь по-прежнему недвижимо висела, течь не думала, а шустро мелькающие птички будто посмеивались над ее царственной неподвижностью.
— Как хочешь Ян, а птички быстрей, — возразил Растёбин.
— Чё ему птички, справа налево шныряющие; у времени другой ход, — перегнувшись через бортик, Позгалёв приблизил к Растёбину красное, с устрашающе-весёлыми глазами лицо, — оно на тебя ползёт… чух-чух…потому и не видишь.
Отпрянул с тяжеловесной плавностью, взволновав зеленоватую воду.
— Короче, лысому больше сероводороду не наливать! — рассмеялся Алик.
— Нет уж, ещё и грязей попробую. Женщины! — проревел Позгалёв. — Кондиция! Сделайте уже свое грязное дело!
Предложение капитана сменить процедуру Никиту не обрадовало: то ли коварный сероводород виной, то ли эротические воспоминания — низ живота здорово отвердел. Резиновые щелчки шлёпок не заставили себя ждать. Из марева проступили дебелые ванщицы, застыли, свирепо подбоченившись, тесаков им только не хватало, потому как пациенты уже и вправду дошли до кондиции, напоминая готовые к разделке багровые туши.
— Чего шумим?
— Пора небось.
— Скажу, когда пора, ишь, нетерпеливые. Гнёшься тут в выходной, ещё подгоняют.
Главная шагнула к ближнему корыту с Никитиным дозревшим мясом, точным движением руки поймала шейную вену.
— Бузят… Будете бузить — я тут никого не держу, — проворчала, цепко держа пульс.
— Кто бузит? Никто не бузит. Хорошо нам от огненной воды, — радовался жизни провокатор Позгалёв.
— Вот и не ерепеньтесь, если хорошо, — забрала руку с Никитиной шеи.
— А мне пощупать? — не унимался Ян.
— Лысый, дождешься — пощупаю, — в лоснящейся от пота строгой улыбке читалась материнская решимость урезонить неуёмного сына.
— Ты, что ль, больше всех грязей хотел?
— Ага.
— Последним будешь. Ты — первым, — и, взъерошив растёбинскую макушку, скомандовала:
— Вставай, пошли, хорош тебе, в космонавты не годишься.
— Куда?
— На грязи, куда…
— Я б полежал ещё…
— Поднимайся, поднимайся, — попросила добродушно, но твердо, — пульс свой знаешь? Мне тут ваши обмороки не нужны. Давай. Силком тащить?
А в паху, как назло, до ломоты аж. Никита сел, почти сложился, чтоб сверху не видела. Прикусил губу, дабы болью отвлечь, запутать проклятый стояк. Не помогло.
— Ну, сколько ждать-то?
— Толмач, не задерживай пожилых больных людей, — подсмеивались разом лысый, смоляной и вихрастый, словно предвкушая близкое веселье по случаю его позора.
— Да не хочу я если!
— Хочу, не хочу! А ну, марш! — гаркнула так, что его руки непроизвольно отжались от бортов, и Никита торпедой выломился из сероводорода. Обваренный позором, скрючившись, дернул к ширмам, под дружный смех и возгласы:
— Во, гигант!
— Гляди-ка, точно, нет простатита!
— Излечился! Аж дымится!
… Так вот, его в итоге подловили в том туалете. Ниточка сладко вилась, но оборвалась. И плеск был вроде ничего в тот день — серебряно-задумчивые нити. И тишина — сильная, молодая, гнавшая парализующий ток через стенку и как бы сама от себя цепенеющая. Ещё только занося ногу на пьедестал унитаза, он уже нарисовал и лунную белизну кожи, и колыхающуюся грудь с сосками. Вот если бы жена лейтенанта Павлова — самая красивая в общаге. К тому моменту он пересмотрел многих; с ней — никак не везло. Изнемогая, пристроил, наконец, гляделки к стеклу, но увидал совсем не павловскую жену — черные в пушистом обводе густых ресниц глаза отцовского подчиненного — лейтенанта Назарьянца. Не попади нога в толчок, Никита успел бы смотаться. Но он с перепугу оступился, промазал, лягнул дыру, тут же крепко встрял, и, пока вытаскивал из унитаза ногу, Назарьянц уже курочил, рвал дверь туалета.
Стрельнул шуруп; вжикнув рядом с ухом, клюнул стену. Дверь провалилась в темь, и шерстяной лейтенант с недоуменно-звероватыми маслинами глаз застыл, как вкопанный. Никита вжался в угол, бросив попытки вытащить ногу; смывная цепь легла косицей на грудь. А лейтенант весь как-то обмяк, напружиненные к рывку ноги досадливо расхлипли: узнал его, и сам был не рад. Белки, отороченные кавказской хвоей ресниц, рябились от частого смаргивания. Отвести душу летел, а тут… Ладно сопляк — командирский сопляк.
— Эй, ара, чё случилось? — подался через порог, сочувственно и немного насмешливо кивнул на унитаз с воткнутой ногой. — Э-э-э, такой большой в такую маленькую… Вряд ли пролезешь. Попал, ара, да?
Минут пять Никита сидел за ширмой, решал — вернуться, нет? Предательский стояк, словно поняв, что своё дело сделал, смилостивился. Эти трое разменяли смешки на чавканье воды — выгружались из ванн, шлёпая к грязевым корытам.
Он влез в шорты, майку кинул на плечо, пошёл оттуда.
— Давайте, делайте своё грязное дело, — пыхтел удовлетворённо Позгалёв.
— Куда с подводной лодки?! — засёк Никиту Алик.
— Гордый, обиделся… а вы тоже лбы — ржать… парень молодой, дело живое. Эй, они ж пошутили! — оправдывалась за лбов главная ванщица.
Кажется, «гигант» кричал Ян, не Алик. Или Алик? Нет, Алик — что-то о простатите. Без разницы, такой комплимент.
К их солдафонскому юмору, зудящей манере беспрестанно подначивать Никита за эти дни привык, как привыкаешь к переперченому. Ходить там, трясти, что в бане — этого меньше всего хотелось. «Привык», конечно, не точное слово — обманул себя мыслью: так, наверное, надо в настоящих мужских компаниях: в голову не брать, мимо ушей пропускать, если уж случилась внутричерепная протечка — виду не подавать, растить мозоль непрошибаемости. Военные, независимо от чина и звания, всегда напоминали Никите перезрелых пацанов. Школярские поддёвки, сальные шуточки… Позадирать, распустить перья — только дай. Сколько раз наблюдал: больше двух собираются — и пошли пыжиться. Вечное самоутверждение, от рядового до генерала. Недоросли-переростки, хорохористость — вторая натура; своё я давно похоронено, забыто, нормальной человеческой речи не дождёшься — выхолощена парадной мужественностью. Даже у Позгалёва, если разобраться, сплошные бравурные марши с литаврами. Только и могут — членами мериться. Все подначки отсюда; какая б ни была мужская компания, но вояки здесь всех переплюнули. Спасибо всё-таки отцу, что отмазал от армии.
