— Ну, как «Солнцедар»? — мерцает Лебедев задушевно.
Хоть бы морщинка какая фальши, думает, глядя на него, Никита, — нет, так задушевно плохой человек не может улыбаться.
— Сонные капли твой «Солнцедар», майор. Одна радость — дармовщинка, — Позгалёв, демонстративно зевая, встаёт, набрасывает на плечи полотенце. Растёбин с Мурзяновым, замешкавшись, ковыляют за ним следом.
— Не забудьте, в два — Мацеста. Машина будет у выхода.
— Если не проспим, майор, — Позгалёв зло толкает дверь.
Свидание
— Не, парни, хотите — езжайте. А я умаялся. На массу, — сообщил Позгалёв во флигеле. — И вообще, я так понял — культпоходы по желанию, или он нам ещё досуг графить будет? Мне сегодня грязелечения — во, хватило. Укусит вдруг вожжа — тогда и подгоняй уаз.
Никите было тоже не до сероводорода. Едва пришли, заправил кассету. Аппарат, правда, тут же её выплюнул. Ещё раз на «плэй», придерживая крышку пальцем: вот рухлядь Лебедь подсунул. И — с ходу- знакомый гипноз. Алик отложил рыться в своей сумке, вытянулся, как чуткий суслик. Даже наладившийся прикорнуть Ян лениво глянул в телевизор: что там ещё такое? Ну, и тут Ван Дамм залетал по экрану, наказывая злодеев поперечным и продольным шпагатом. Не впервой, и всё равно: Никиту затянуло как в воронку. Подводников тоже потащило: глаза на линзу, как зайцы на автобус ночью. Вера с обедом пришла. Какой там обед, ложка мимо рта — «Кровавый спорт» вкусней. До грязей в тот день не добрались. Уазик сигналил-сигналил — устал. Водитель к ним наверх поленился, затарахтел обратно. А они — фильм за фильмом, до самой темноты. И к восторгу у Никиты добавкой гордость: и чем я не режиссер, если сам заправляю кассету, жму кнопки, короче, делаю им кино. На фильме пятом в глазах Позгалёва просквозила знакомая кислая тоска: не грязи, так Голливуд, всё одно: живём по лебедевскому уставу.
Пока, держась за животы, они с Аликом хохотали над Эдди Мёрфи, Ян сходил вниз — «подышать». Вернулся с табачным запахом и с новостью.
— Штабной, а к тебе гости.
— Ко мне?
— Не хочешь — готов заместо. Вот ты локти-то обкусаешь.
— Какие еще гости?
— Выдь, увидишь.
Кружа по лестничному винту, Никита лихорадочно гадал. Кроме месяца и звёздной лузги — на тёмном крыльце никого, лишь сквозь драку ветвей — кроткий трепет воды и малосильный шум волн, вроде того, как усталый дворник тащит метлой ворох лиственных сухарей. Снова идиотские приколы?
Никита развернулся было обратно, чтоб шутнику, наконец, всё о нём сказать. Со стороны пляжной тропинки, чуть левей — шорох.
— Привет!
Разгребая лиственный мрак, появилась Даша. Очаровательно растрёпанная, в руках какая-то коряга, — прямо одеревенелая молния. Джинсовые с бахромой бриджи, волосы и майка странной фосфорной светимости — то ли из-за молнии в руках, то ли из-за обильного сегодня млечного электричества. Повертела хвастливо палкой в небе, норовя разворошить звёздный осинник, не меньше.
— Классная, правда? Ошкурить — и морилкой.
— Похожа на молнию.
— Лиана-душитель. Точнее, тут их парочка. Сухие старички. Гляди, как сплелись. Красота, да? Смотрю, нет вас. Народ скучает.
— Вон теперь наши хоромы, — Никита кивнул на флигель.
— Лысый ваш сказал. С новосельем.
— Ага. Домашний арест, конец курорту.
— Павел Владимирович у нас такой…
— Кто?
— Лебедев.
— Надо же, у него и имя есть.
— Даже отчество. Очень принципиальный, — улыбнулась ехидно.
— В смысле?
— Поди, сдал уже ваш номер.
— Кому это он мог сдать?
— Трёхместки — вещь прибыльная, а дикарей тут хватает.
— Да ну… Серьезно?
— А то ему впервой. Ну что, вытащить тебя из-под ареста? Можно до Хосты прогуляться. На свидание тебя приглашаю. И не смей девушке отказывать — испепелю, — тряханула своей молнией, грозно улыбнувшись.
Можешь одним взглядом хоть кого в пепел — желал проговорить Никита, но, сметённый её натиском, онемел. За что вдруг такое внимание? Когда это красота умела снисходить? И откуда она в курсе про лебедевские делишки?
Сверху запустившаяся танцплощадка окатила простуженным голосом Челентано, и Даша предложила идти в обход «Звезды». Это был тайный чернотроп, пробитый в дебрях местными несовершеннолетними партизанами — «у которых вы, между прочим, море украли»- с укоризной заметила Даша. Над ними, сигая через дырявый шатёр листвы, бежал месяц. Спотыкался, вспарывал покров, и бледная хлопковая кожа Даши осеняла зеленоватую тьму пламенеющим силуэтом. Пошёл тяжёлый подъём, и силуэт стал нестерпимо пламенеющ. Никита хотел было протянуть ей руку, просто в качестве подмоги, но его бы, наверное, обожгло, коротнуло. Он боялся, месяц спотыкался, а девушка чувствовала его боязнь и занималась провокациями:
— Догоняй! Не укушу!
Месяц исправно вламывался сверху; Никита, обожжённый её хлопковой кожей, желанием и своими страхами, натужно отшучивался. В ответ провокаторша хихикала, торя винторогой шашкой заросли.
— Здесь — редкость, обычно душители выше, в заповеднике! Скажи что-нибудь по-французски!
— Например?
— Любое.
— Rochassier.
— Переведи.
— Скалолазка.
— Говорю ж, кудрявый. Ну вот — уф! — верхняя Хоста.
Точно просыпали коробку рафинада: фосфорно-белые кубики домов по склону, высветленные луной. Днем их и не увидишь — вдрызг размолоты солнцем. Ниже — Хоста нижняя: очертаниями — электрическая плотва с огнистой хордой шоссе. Никита вспомнил про Дашину пораненную ногу.
— Нормально. С нашим антисептиком, — кивнула на распластанное ночное море, — как на собаке. — Вытянула лиану куда-то вдаль. Краем неба, ещё не потушенным совсем, шёл, хрупко посверкивая, самолет на Адлер. Вровень им крался под чёрным дымом ночи, заходя на посадку.
— На Ахуне есть место, вот там — вид. Люблю одна забираться. Хотя, знаешь, — посмотрела с детской прямотой, — можно как-нибудь вместе. А если на дерево залезть, как птица паришь.
— Это не там, где Прометей висел?
— Нет, Прометей — где-то на восточном склоне. Ну что, вниз?
— Ага.
С моря, навстречу, ринулся сильный ветер — горячая субтропическая вьюга. Радостно вскинув руки, Даша закачалась парящей птицей. В ушах — оглушительный свист, Никита только и видел, как ее льняная грива полощется в беззвучном хохоте. Это было красиво. Смеющаяся, взлохмаченная, и повадки, что этот дикий ветер — сбивающий с толку, безнадежно путающий своей лобовой прямотой. Никита был в замешательстве: такая красота, здесь, рядом, и при этом — теплая… В чем подвох?
