— Где их нет? Интересуешься?
— Не то, чтобы…
— Ага, просто хочешь завязать беседу, — ехидно улыбнулась.
— Точно. Работаешь в «Звезде»?
— Мама работает. Я помогаю. Каждое лето тут.
— Десятый класс?
— Спасибо. Краснодарский универ.
— Опять мои извинения. И чем маме помогаешь?
— Из мятого-грязного делаем вам гладкое-чистое.
— У вас здорово получается.
— У вас тоже, — хохотнула.
— И снова — прошу прощения.
Девушка рассмеялась.
Шли, и краем глаза он видел, как налитые груди толкались в лифе купальника. Рядом с Никитиным животом летала шаровая молния. Достигли верхней террасы. Девушка вдруг направилась к лавочке, укрывшейся в тени беседки, поросшей отцветающим олеандром. Присела, бросила на покрывало из ржавых лепестков резиновые шлёпки. Примостив правую ножку на колено, принялась что-то сосредоточенно рассматривать в излучине стопы. Тут только он понял — всё это время шла босиком.
— Без шлёпок, по этой сковороде?
— Я привычная. Если б еще не ракушечник. Кажется, полоснулась у волнореза.
— Сильно?
— Терпимо.
Сорвала олеандровый цветок, послюнявила, приложила к лиловому порезу.
— А он не ядовитый? — осторожно спросил Никита.
— Как и всякое лекарство.
Демонстративно взяла бутончик в губы. Подержала во рту, выплюнула на землю. Глянула на Растёбина, бегло проговорив:
— Не ядовитый. Только листья.
— Помочь?
Мотнула головой.
— Кстати, я — Никита.
— Никогда, Никита не спите на пляже. Особенно в солнцепек. Я Даша.
— Обещаю, Даша.
— В 22-м тем летом тоже моряки жили. Здесь все квасят, но чтоб так… Не, эти хоть на пляж вылезают, а те чудики так и уехали сине-зелёными. Мо-ря-ки… — растянула дразняще.
— За тех не знаю, сейчас — подводники, — уточнил Никита компетентно.
— Ну, в смысле, да. Те тоже были — радики.
— Кто?
— Радики. Один как-то прямо в коридоре заснул— поддал, видимо, крепко, в коридоре — с ног, и ну зубами скрипеть. Народ аж повылезал, перепугались — давай врача. Тут уборщица, баба Катя наша, юмористка: обычное дело, говорит, это у них радиация щелкает — радики.
— Смешно.
— Малость того, после лодок-то. Как дорвались. Не, те, сине-зелёные, иногда таскали нам пионы с Хосты, охапками. Так-то хорошие. И лысые через одного. Этот ваш, здоровый который, — вроде молодой, а уже плешка. На лодках правда облучение?
— Я не подводник, даже не моряк.
— А кто же?
— Переводчик.
— Всегда было интересно, что там в этих песенках. Шпрехаешь или английский?
— Английский, французский, немецкий.
— Не слабо. Хотя французский, если честно, мне не очень. Слащавый чересчур.
Никита усмехнулся — с ней трудно было не согласиться.
— Идти надо, — влезла в шлёпки, встала, потянулась беззастенчиво, будто они знакомы давным-давно или того лучше — брат с сестрой: смысл стесняться или производить впечатление. Гибкая, дикая, смуглая, белобрысая с узким лицом, обжигающим взглядом.
— Ну всё, полетела, пока, — бросила отчуждённой скороговоркой, словно скомкала нечаянно-небрежно их знакомство. Выпорхнула из шатра под солнечный душ, скользнула вдоль стены беседки олеандровым призраком.
Раскатал губу, подумал Никита, гиблое дело рыпаться, когда такая красота. Могла бы обойтись и без благотворительного флирта, понятно ж — птичка особая.
Сел на лавку. Здесь, в тени, она, казалось, ещё хранила утреннюю прохладу и Дашин морской запах. Сорвал цветок, тоже послюнявил, сунул под рубаху слева. Увы, помогает только при мелких резаных ранах. В беседку заглянула кошка с перегретым от зноя, одуревшим видом. Растеклась перед ним истаявшей меховой лужицей. С вялой укоризной глянула: кто ж придумал такую жару, не ты ли? Вот превращусь тут в дурнопахнущий коврик, облепленный мухами, будет на твоей совести.
Никита вытряхнул песок из туфель, обулся, встал и побрел в номер.
В коридорах царило предобеденное оживление. Сбросив шорты и треники, служивые стекались в столовую, колыхая воздух подобающей длины свободными брюками. Дверь 22-го угадывалась издалека. Следуя мимо, соседи с брезгливой деликатностью жались к противоположной стеночке, подальше от изумрудно горевших именных склянок: «К-н Позгалёв. Утренняя моча. 1-я порция», «М-н Мурзянов. Утренняя моча. 1-я порция». Обычно сестрички помещали банки на тумбу в прихожей. Если доступа в номер не было, как сегодня, тара мстительно выставлялась под дверь, на всеобщее обозрение.
Доят без выходных, говорил Ян. Анализы, сдаётся мне, одно название. Соображают же, с нас можно гнать первоклассную брагу!
Частенько, оформив склянки, друзья выставляли их там же, где находили — на шири ковровой дорожки. И Лебедеву это жутко не нравилось.
Сейчас стекло сверкало порожнее, — значит, ещё не вылезали, рассудил Никита.
У дверей он замер, прислушался.
— Какая же она у тебя сладкая…
— Хи-хи-хи.
Постучал.
— Ян, ты скоро?
— Вот же ты быстрый олень, мы половины дел не переделали, — проворчал каптри, и следом — приглушенный девичий смех. — Слушай, штабной, будь человеком, сходи на обед, а? Возьми Мурза, окунитесь. В конце-то концов, у меня может быть личная жизнь в этом пионерлагере?!
Из-за двери вновь послышался высеченный капитанской ворчливой хрипотцой игристый женский смех.
Затылок ныл — ласковое утреннее солнышко; ломило мышцы и клонило в сон. Никиту взяла злость. Замахнулся кулаком. Ударил не сильно — в стену рядом с дверным косяком.
— В следующий раз предупреждай, буду захватывать мыльно-тульные. В каком Алик номере?
— Спасибо, штабной. Обещаю — когда тебе приспичит, за мной с апартаментами не заржавеет. Над нами, прямо над нами. Кажись, 33-й.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Астрал
Этажом выше движения не наблюдалось. И ковровая дорожка здесь была как будто алей и толще — под ногами настоящий плывун. Номер 33. Растёбин постучал.
Дверь, скрипнув, сама подалась. Навстречу, щемя пухлым пальцем рот, выкатился усатый гном: седые кудри, улыбчивые морщинки в уголках маленьких ясных глаз.
— Только прошу — тссс, Майков Олег Иваныч, — гном протянул ладошку.
Никита вошел, пожал руку, тоже представился. Спросил Алика.
— Сейчас в астрале. Кстати, будет желание, можете присоединиться. Ну, что застыли? Не пугайтесь, астрал не колхоз — дело добровольное.
