— Но здесь нет темы про бабушку. Есть про хутор, баскетбол и танцевальные праздники.
— Тогда я напишу про хутор. Про хутор, на котором жила моя бабушка.
Мне показалось, что женщина улыбнулась. В этот момент хористы, оттолкнули шахтеров и затянули песню, способную усыпить всех заклинателей змей и их питомиц. Этот жуткий мотив подстегнул меня и я начал выводить латиницу:
«Раньше я любил ездить на хутор. Хутор находится в Добельском крае. Там очень красивая природа и много лесов. Я очень любил ходить в лес по грибы. Обычно мы ходили с моей бабушкой Мудите. Она была очень старая, но резвая, несмотря на то, что долгое время прожила в Сибири. Иногда она даже бежала в хлев и курятник, но порой падала. Потом вставала и бежала вновь. Бабушка любила скотину, собаку, кошку, пчел и людей. По вечерам она пела латышские народные песни и щедро угощала меня брагой. Я ложился на каменный пол кухни и слушал. Иногда так и засыпал. Но больше всего мы любили собирать яблоки. У бабушки Мудите был яблоневый сад. Собирать яблоки с ней было счастье. До сих пор перед глазами ее горб и добрая улыбка. Но потом бабушки Мудите не стало, и я перестал ездить на хутор».
«Молодец! — плашмя хлопнул меня по спине мечом ливонский рыцарь. — Написал от души. Так написал, что пробрало».
В этот миг я услышал голос женщины-экзаменатора. Она говорила, что сочинение написано хорошо, что в этих строках есть душа, что они удивлены, как разветвлены корни нашей семьи. Но все портят ошибки с «г^румзиме» или с макронами, знаками, обозначающими долготу звука.
«Они специально валят тебя, старина, — заорал сквозь начавшийся в голове шторм капитан рыболовецкой шхуны. — Даже мы, латыши, не всегда ставим правильно гарумзиме. Но не отчаивайся, придет время…»
В это время шхуна наскочила на рогатую немецкую мину, и в мой голове сильно рвануло. И я вновь услышал голос женщины экзаменатора.
— …повторю, хорошо написано, но увы, принять экзамен мы не можем. Извините, а можно вопрос?
— Конечно. Задавайте.
— Почему такой грустный финал? И от чего умерла ваша бабушка?
Я понял, что мне абсолютно нечего терять. Понял, что больше никогда не пойду сдавать этот экзамен. Оторвав взгляд от пола, посмотрел в глаза этой дамы и, выдержав паузу, ответил на русском:
— Бабушка?.. Инсульт. Она взобралась на яблоню и скидывала вниз красные, налитые плоды. А потом резко пи@данулась на землю. Е@нулась вниз, как подстреленный дрозд. И воткнулась в небольшую ямку у ствола дерева. До сих пор перед глазами картина: бабушка, ее высоко поднятая рука, а вокруг кровавые яблоки.
— Какой кошмар, — раздался из-за спины голос тетушки в беретке.
Попрощавшись, я быстро выбежал на улицу. В небольшом баре напротив играло пошловатое радио и пахло чесночными сухарями. За столами сидели реконструкторы, махая мне мечами, щитами и копьями. Юные латышские хористки заключили меня в объятия, обнажая свои упругие тела. Стучали касками о столы шахтеры, а капитан шхуны предложил мне выпить. Немного отвлек вопрос бармена. Но виски с колой сделал встречу с неведомыми героями еще теплее. Я выпил за упокой неведомой Мудите и мысленно поднял тост за этот нелепый экзамен.
Уточки
Соседнюю палату занимала парочка, несколько украшавшая больничный быт. Когда меня привезли из реанимации, я слышал только их диалоги. Говорили они громко, а хохот казался пьяным. Судя по голосам, один был уже лет достаточно преклонных, второй — намного моложе. Так и оказалось. На следующий день мне разрешили ходить, и первыми, кого я встретил в коридоре, были мои чрезмерно активные для больничных покоев соседи. Чем-то они напоминали булгаковских героев. Старцу было лет семьдесят пять, не меньше. Лицо, изрезанное каньонами морщин, нос, похожий на безжизненный пенис, остренький подбородок с проплешинами растительности. Голова напоминала осеннюю клумбу после урагана. Сухие волосы были как-то неестественно взлохмачены. Ноги старика походили на стебли гвоздики — тоненькие, обтянутые зелеными спортивными штанами, напоминающими кальсоны. Вместо привычных для больницы тапочек — полуботинки, которые любят туристы-экстремалы. Из спортивных кальсон была выпростана клетчатая фланелевая рубаха.
Второй персонаж был не менее импозантен. Его лицо мне сразу показалось знакомым, и, немного разогнав память, я вспомнил, что это Гриша Смольский, успешный в прошлом аферист и выжига. Несмотря на провалы в бизнесе, Гриша старался держать марку. По отделению ходил в длинном кашемировом пальто темно-синего цвета, покрой которого был датирован концом прошлого века. Из-под этого символа псевдоблагополучия были видны красные спортивные брюки с черными лампасами, а дополняли гарнитур белые сандалии, обутые на босую ногу. Оправа очков казалась именной, но название бренда «GUCCI» было лишь выгравировано на дужке. Настоящего мастера звали «китайский штамповочный станок». Гриша меня не признал. Вернее — сделал вид. Мол, это не я, не Гриша Смольский. У Гриши Смольского все хорошо, а я просто на него очень смахиваю. По его лицу было видно, что в мозгу он филигранит очередную «афу», на которую в наше время не клюнет даже беспредельно доверчивый человек. Резонно подумав, что не у одного меня в этом храме болезней должно быть плохое настроение, я решил поздороваться:
— Здравствуй, Григорий. Как сам?
— О! А я тебя и не узнал! Ты знаешь… Ничего, ничего. Не как раньше, конечно, но терпимо, — соврал Григорий.
— Терпимо, Григорий, понятие с оттенком мученическим. Мне говорили, ты видеостудию с мартышками перед камерами открыл.
— Врут. Я такой херней никогда не занимался. — Мне показалось, что я угадал. — А ты-то сам как? Чем дышишь, Майкл? — мое имя он произнес нараспев.
— А я на стройке.
— Да ладно… В недвижку ударился?
— Нет, Гриша. Не мое это все. Недвижка, биржи, страховка… Пошел на стройку бетонщиком.
Ученые подсчитали, что человек в среднем врет двенадцать раз в день. Если бы в тесте участвовал я, их представление о количестве лжи значительно изменилось бы. Зато, не успев испортить Грише настроение, я его тут же поднял. Чужие неудачи Гришу веселили больше, чем собственные.
— Слушай, но тяжело ведь, наверное, охеремонно! Вот тебя угораздило! А платят сколько? — Этот вопрос до сих пор у нас считается незазорным.
— У нас не платят, Гриша, мы зарабатываем. Зарплату выдают каждый день. Тридцать лат на руки, — я нагло копировал героя фильма времен хрущевской оттепели.
— Ну на эти бабки сейчас не разбежишься. У тебя же семья, наверное… Слушай, Майкл, а мне вообще говорили, что ты к родне в Штаты слинял.
