— Пом-ню ата-ку под Курс-ком. Их тан-ки… Их тан-ки… Их тан-ки…
Интерес к атаке пропадал. Обычно Спиридоныча выводили из ступора вопросом.
— А какие танки были, Валерий Спиридонович?
— Тан-ки… Тиг-ры, тиг-ры.
Изредка он устраивал нам праздники-стрельбы в тире. Первыми на маты укладывал девочек. Он так и говорил. По слогам, с расстановкой:
— Де-воч-ки ло-жат-ся на ма-ты, а маль-чи-ки ждут.
Встав на колени, Спиридоныч учил девочек целиться. После стрельб одноклассницы были красными и возбужденными. Мальчикам пострелять как правило не удавалось — урок заканчивался.
Закончился и путь Спиридоныча. Зашел, говорят, в подъезд — и умер, не доковыляв семь ступеней до двери.
— …Память о Викторе Спиридоновиче, память о полковнике Ермолаеве будет жить с нами вечно. Она будет в наших сердцах, в сердцах наших детей и внуков, — продолжала директор школы, Вера Станиславовна. Я почему-то вспомнил, что через три дня дискотека, и подумал о неминуемой отмене мероприятия. — Он жил как воин и погиб как в… — с надрывом произносила директриса.
И в этот момент ее речь оборвали… Учился в нашей школе Вася Ярыжин, хотя место ему было в школе коррекционной. Но имевший отношение к горкому отец не мог сгубить блестящую карьеру. Человек, занимающий пост, член партии… И умственно отсталый ребенок оказался в стенах вполне нормального учебного заведения. Иногда у Васи во время уроков случались припадки. Он ложился на спину, бился головой об пол. Инге Слобиной укоротил смоляную косу, которая была ее гордостью. Сереже Малышеву подсыпал в манную кашу мел. Покойного Спиридоныча, как и других учителей, нагло передразнивал.
— … жил как воин и погиб как воин.
— Ага! Воин со шлюхой в гараже задохнулся! — воскликнул бесноватый Василий.
Безмолвие из траурного превратилось в гнетущее. Вера Станиславовна изошла пунцом, комсомольцы, стоящие у гроба, зашевелились, хоть караулу и запрещено. Растерянность, непонимание, тишина — они всегда рядышком. Смешавшись, этот запал громыхнул.
— Это моя сестра — шлюха?! Ах ты дебил сучий!
Через мгновение Василий лежал в знакомой всем по припадкам позе. Но на этот раз не сам он бился затылком о паркет актового зала. Затылком Васю долбил старшеклассник, которого с трудом и воплями удалось оттащить. Мне показалось, что Спиридоныч приподнялся из гроба и сказал: «Тан-ки… Тиг-ры».
Похороны были откровенно смазаны. Тащиться на погост не хотелось. Поднимался ветер, начал моросить дождик. Какой-то сизой бабушке стало плохо. В обветренный рот заспихивали валидол.
— Жена, наверное.
— Наверное. Вроде и похожа, — согласился Димка.
— Дим, а у Василия совсем с головой плохо стало.
Плохо не плохо, а дурачок наш правду сказал. Спиридоныч с Наташкой Лукиной в гараже заперся и движок включенным оставил. Он от перенапряжения и угарного газа отъехал, а она выбраться сумела.
— То есть умер и вправду как воин. Погиб на любовном фронте! Вот тебе, Димка, и «тиг-ры, тан-ки» …И унесет Спиридоныча Моргана в сказочную страну Авалон, где покоятся души рыцарей, смерть свою нашедших на полях сражений.
— Верно. Только вот дискотеки точно на выходных не будет…
Василия из школы исключили. После случившегося его не хотели брать даже в коррекционную. Его родитель получил микроинфаркт и стал красным, как партбилет, с которым ему пришлось расстаться.
Красивая ее проза…
— Не удалась жизня, Майкл. Не удалась, бля, скотинушка. Чес-слово, обидно… О! Смотри, смотри, какой «поршик» ушел! Символ, бля… Вот это я понимаю. Символ процветания и беспечности. Символ неизведанного мною счастья и забвения скотской моей жизни, Богом проклятой и дьяволу неинтересной. Приедет сейчас к домику загородному. Газончик как на «Сантьяго Бернабеу» — по бокам аллей фонарики. Каждая травинушка как маникюрными ножницами подточена. Короче, настоящий латышский фэн-шуй, бля. Латыши же, бля, окромя шашлыков и фэн-шуя ничего не видели. А слышали только про их Диевс свиети, Лачплесиса и Вию Артмане. А он сейчас на «поршике» домой… И жена встречает. Тварь высокой красоты! Реальнее сисек только Кордильеры, и все остальное под силикончик ее колышущийся. Он ей колечко в подарок, она ему — легкий коктейль, улыбочку желания. Потом французский поцелуй на шкуре белого медведя под вальсы Штрауса. То есть строчить будет так, что мишка белый оживет. А потом… Камин, винище по двести пятьдесят баксов за бутыль. Свечи, джакузи, бля. Это жизня… Красивая ее проза. Слушай, а вот я подумал вчера… Знаешь, чувствую, что писать могу. В смысле, нормальную прозу. Рвет голову от идей и желания творить! Когда от лавэ карманы пухли, и думать об этом не желал. А сейчас просыпаюсь, а в голове уже заготовки крутятся, сюжеты, образы. И образов… До едрени матери — образов этих! Нашло как-то само собой. Может, талант? Наверное, все же есть у меня талант. Дремал вот всю жизнь — и пробудился! Наброски кое-какие сделал, но не хочу показывать. Это интимно. Не дневник, конечно, но все равно интимно. Может, помру в нищете, а потом уже опубликуют, признают. Слава, деньги, бля, премия Букера. Майкл, а кем был этот Букер? Ну не молчи, Майкл… Слушай, а вот и вправду! Авось и признают! На надгробье эпитафия известного поэта, бля. Посмертно и красиво признают. А сейчас… На кофе денег нет. Дожил… Как пришли бабки, так и ушли. И этот сладкий девяносто третий год ушел, Майкл. Денежные ливни, ураганы наличности, тайфуны безудержного кайфа. Кокаином недавно предлагали заняться. Я отказался. Лучше житуха впроголодь, чем тюрьма. Правильно я говорю, Майкл? Скажи, ну я правильно говорю? Проснись, Майкл! Ну, чего ты молчишь, как луфарь перед жаркой?
— А луфарей жарят?
— Да жарят-то всех… Это рыба, кстати. Ну, я про луфаря…
— А… Спасибо, что просветил. Я-то, бедолага, думал, что фамилия.
У Вадика был период тотального безденежья. Наша компания привыкла к его стенаниям, густо сдобренным мягоньким «бля». Он садился у большой витрины кафе «Снежная Королева» и, блякая, жаловался: на унижающую его достоинство бедность, продажных девок, вертлявую судьбу. Ему было всего двадцать шесть лет. Деньги он бестолково промотал годом раньше. Тратил на девиц, шмотки, загрантуры и кокаин. Бизнес скоропостижно кончился, деньги ответили предсказуемой взаимностью. Остались часы «Longines», двухкомнатная квартира и превращающийся в «жигули» «Nissan». Старые подружки отдавались по инерции, но без подавляющих действительность стонов. Одни бережно успокаивали, другие невзначай плевали в душу. Плевки Вадика ранили. Нагибали его, как стебелек.
Кристина, напомаживая перед зеркалом губы, философски произнесла:
— Тебе еще везет, Вадька. Тебя Господь мордой не обидел. А так бы ты на меня не влез. Ну, сам посуди. Денег у тебя нет, мобилка только на прием пашет, машина на свалку просится. Ты вышел из моды, Вадик. Но я тебя, где-то в глубине души, люблю. Не знаю за что, но люблю. Поэтому звони.
