Как будто от снижения высоты (или глубины?) все стало проще и понятней.
И вспомнилось почему-то, как мы с отцом крыли крышу, а вернее, «забирали» потолок.
Я подавал ему снизу доски, а он обшивал его ими.
Я приносил в дом с улицы по две доски, и, пока он принимал одну, прилаживал, а потом приколачивал ее (крыши еще не было, стояли лишь стропила), я смотрел на квадрат ярко-синего неба и ослепительно-белый ствол березы, как бы слегка колышущийся в прозрачном осеннем свете, и на желтые листья на черных «веревочных» ветках дерева.
Я стоял и смотрел на этот кусок неба и на все, что уместилось в этом пространстве, до тех пор, пока не подавал вторую доску.
Потом я шел за двумя новыми. И снова стоял и смотрел в небо, потому что кроме неба изнутри строящейся, с еще непрорезанными окнами дачи ничего больше не было видно…
Отец начинал стучать молотком, и иногда то ли от стука, то ли от прохладного и приятного ветерка, от черного прутика ветки отделялся желтый лист березы и медленно, плавно слетал в проем к моим ногам.
И на полу с еще непокрашенными и пахнущими смолой и свежестью леса досками уже лежало много ярко-желтых листьев.
С каждым моим новым приходом к пазу в потолке квадрат неба, как шагреневая кожа, становился все меньше и меньше.
А потом я подал последнюю доску и услышал только стук молотка, но неба уже не увидел и солнечно-желтый лист к моим ногам не упал.
Над головой теперь были только оструганные, янтарно-светящиеся (от света, идущего из проема двери) доски. И сделалось вроде бы как-то грустно от этого, но и спокойно в то же время.
Вот и сейчас эти осенние низкие тучи, как доски потолка, закрыли от меня тревожащую пустоту огромного пространства.
«Надо идти спать», – подумал я, ощущая озноб и приятную ломоту во всем теле и заранее радуясь теплу зимовья и крепкому сну.
В это время, пронзая низкие тучи, до поляны перед зимовьем донесся протяжный вой, уносящийся в темное небо. Сначала как будто далекий и слабый, а потом очень сильный и властный.
И столько тоски было в этом вое, поднимающемся над вершинами деревьев и выше. Выше туч, цепляющихся за эти раскачивающиеся от холодного ветра верхушки…
Этот одинокий звук скорее был похож на жалобный, печальный стон.
Через минуту к одиночному вою присоединились еще два, более слабых и неустоявшихся, голоса.
По тембру и характеру воя можно было определить, что воет взрослая волчица и вторят, подвывают ей детеныши.
Вой нарастал. Уходил в небо, протыкая тучи. Звал к себе и за собой.
Я взглянул на волка.
Его уши чутко ловили звук. А его «улыбка» казалась еще более страшной от своей неестественности.
Казалось, он силился перекатиться на другой бок, хотя и был неподвижен. Одни только уши чутко вздрагивали и поворачивались из стороны в сторону, как локаторы, при каждом новом завывании, ловя высокий жуткий звук.
Собаки всполошились и залаяли на темную стену леса, начинающуюся сразу за поляной, еще освещенной мерцающим светом костра.
Вой на мгновение стих и вновь возобновился. Но уже не трио, а соло. Вой перекрывал звуки лая, как будто несся над ними.
Выла волчица. Заунывно. Долго. Совсем не обращая внимания на близкий собачий гвалт. Выла – будто выполняла трудную, но необходимую работу…
Я знал, что с помощью разного рода завываний волки обмениваются информацией о присутствии добычи, появлении других волков, людей и иных важных для них событиях.
Вой покрывал нестройный, порой с боязливым повизгом, собачий лай. Он был длинный, холодный и острый, как шпага.
У края поляны стоял только Цезарь.
Его одинокий силуэт на трех ногах (сухую лапу он подогнул к животу) с вздыбленной на загривке шерстью был неподвижен и напоминал скульптуру.
Он шумно, всей своей широкой грудью, втягивал воздух, как бы принюхиваясь к первым, стоящим у края поляны елям…
Из зимовья выскочил егерь и выстрелил в черное небо дуплетом.
Сноп искр вылетел из стволов, дико ухнуло и раскатилось в темноте эхо выстрела.
– Всю душу вытянула! – ругнулся он.
И вдруг. Внезапно. Наступила тишина.
Сделалось тихо-тихо… До неправдоподобия.
Вой исчез, растворился в ночи, как будто бы его и не было вовсе. Словно он лишь пригрезился нам.
Собаки успокоились и с радостной готовностью засеменили, опустив головы, за охотниками в зимовье.
Тишина стояла такая, как будто я оглох или всех нас внезапно кто-то неведомый поместил под огромный хрустальный купол. И все мы, выполняя некий ритуал, стараемся не нарушить эту тишину, которая от малейшего шороха может обвалиться, как лавина; рассыпаться, погребая нас под хрустальными глыбами.
Все делалось, все двигалось как-то сонно и беззвучно. И в этой давящей тишине вдруг дико и радостно взвизгнула дверь зимовья, и квадрат красноватого света исчез с травы.
Я словно очнулся от этого звука и, повернувшись к волку, увидел, что он лежит на другом боку. («Перевернулся все-таки!») Спиной к костру и мордой в направлении, откуда раздавался вой.
Я не знал, что навыла волчица волку. Но мне очень хотелось, чтобы она успела сообщить ему все что хотела.
Я постоял еще немного, вдыхая влажный холодный воздух, и пошел в зимовье.
Костер посреди поляны мигал уже прощально. Последними, дотлевающими, пепельно-серыми поленьями. И отблески костра видны были на тучах…
* * *
Я слез со скрипнувших от моего движения нар. Прислушался… Подошел к двери…
Состязание по храпу на три голоса не прекратилось.
Две собаки, видимые в мутном свете, сочившемся из малюсенького оконца зимовья, с готовностью подняли головы и посмотрели на меня, но, поняв, что я не зову их, опять опустили на лапы.
Я вышел из зимовья, шагнув в неуютную, холодную, сырую предрассветность. После духоты зимовья с запахом перегара и шерсти собак бодрящий воздух рассвета показался до невозможности вкусным. Его хотелось просто есть горстями, но я знал, что насытиться им невозможно.
Еще тлели в костре малиново-пепельные угольки.
И туман над травой поднимался лениво… Повиснув почти неподвижным пластом. И трава в низинке, у болотца, была серебряной от инея. И дранка зимовья на крыше тоже серебрилась.
Было росисто и холодно очень.
Внутри меня что-то подрагивало, как от озноба.
И мне было страшно. Я боялся волка. (Правда, еще больше я боялся разбудить охотников и собак.)
«Может быть, он все-таки умер?» – с надеждой подумал я…
Волк как будто раздулся за ночь. Теперь он снова лежал на боку, мордой к костру. И земля вокруг него была взрыта.
