Судя по всему, волк повернул почти назад, как бы подождав отставших от него собак, начав с ними новую гонку. По истеричному, все нарастающему многоголосью лая было понятно, что собаки сблизились с волком. Шум гона начал быстро нарастать…
Мне было непонятно, почему волк (который может развивать скорость до 60 километров в час и способен делать переходы до 80 километров за ночь, не меняя аллюра, без тени усталости), так легко уходивший от погони, вдруг изменив направление своего бега и почти выйдя на собак, дал затравить себя…
* * *
Намаявшись за день в погоне за волком, единым махом проглотив приготовленную им пищу, собаки теперь самодовольно и сыто жмурились на огонь. Иные тут же заснули, положив на лапы головы или свернувшись пушистым шаром. Иногда какая-нибудь из собак вздрагивала и жалобно скулила во сне.
Небольшая, вертлявая, с прилизанной шерстью и от этого похожая на крысу сучонка встала, упруго потянулась на лапах, прогнув дугой спину, зевнула с повизгом, блеснув на мгновение клыками, и направилась к волку. Но, не дойдя двух-трех шагов, остановилась, завертела мордой, как будто бы вдохнув нашатыря, вытянула шею в направлении к нему и, шумно втянув носом воздух, заурчала и вздыбила шерсть на загривке. Потом отвернулась от волка, лениво вернулась к костру, ластясь к людям, поскуливая.
Через минуту сучонку сменил мощный Цезарь. Голова у него была большая, круглая и тяжелая, с «чугунным черепом». Это был крупный беспородный, а вернее, разнопородный кобель.
Он был весь измят и изодран в схватках с различным зверьем и в свирепых драках с кобелями деревенскими, такими же драчливыми, как он.
Левый глаз у него плохо видел и всегда гноился, и в этом гное копошились мошки, присутствия которых он не замечал. Одно ухо было изодрано «в лапшу» – метка рыси, которую он «сам добыл и приволок в поселок». Передняя правая нога его высохла ниже коленного сустава, и он опирался на нее как на костыль. Остался на боку и след кабаньего клыка: неровно обросшая шерстью полоса, под которой прощупывались бугорки сросшихся ребер.
Это был смелый кобель. Он честно служил человеку. И люто ненавидел сильное зверье. И имел на то свои причины…
Он еще помнил, как волчья семья (самец, самка и два сеголетка) не таким уж ранним зимним утром, прямо со двора, и чуть ли не на глазах у охотников, скрала из будки сучонку, у которой в это время была течка, у двора которой и «дежурил» Цезарь, отгоняя других кобелей-конкурентов, привлекаемых к высокому сплошному забору этого же двора «обонятельным телефоном». Видимо, этим же «телефоном» воспользовались и волки…
Он помнил, как очнулся от дремы, когда услышал короткий, жалобный, испуганный взвизг сучки. А потом увидел сквозь щели неплотно подогнанных друг к другу досок забора, выходящего на улицу, как волк с окровавленной сучкой, у которой на шее болтался огрызок толстой веревки, держа ее зубами за горло (из которого, булькая и пузырясь, на белый снег и пушистую белую шубку собаки стекала парящая кровь) и даже не закинув на спину, без видимого труда перемахнул через прясло на противоположной, дальней стороне двора, выходящей не в улицу, а в перелесок за загоном для скота. За ним, как бы даже лениво, изредка оглядываясь на дом и подгоняя неуклюжих сеголеток, которые семенили, в задумчивости опустив свои лобастые головы, бежала волчица…
Цезарь потом вместе с другими собаками, сбежавшимися на его лай и рык, когда он от злости какое-то время грыз доски палисадника перед лицевой стороной дома, обнюхивал красный снег (несколько раз он лизнул его) за пряслами у леса и следы волка, глубоко вдавленные в этот красный снег. С тех пор Цезарь – тогда еще молодой кобель – стал так же ненавидеть волков, как они ненавидят собак. И ненавидел он их даже не за сучку, на которую, после спаривания и прекращения у нее течки, даже и внимания бы не обратил в ряду других собак, в обилии имевшихся в этом охотничьем поселке, а за тот внезапный липкий страх, который он испытал тогда и который не отлепился от него до сих пор. И возникал всегда при встрече с сильным зверем. Страх перед силой и неотвратимостью, который каждый раз нужно было подавлять в себе снова и снова. А сил с годами на это оставалось все меньше и меньше.
Потом он много раз охотился на волков и хорошо изучил их повадки…
Я тоже кое-что знал о них, но не из жизненного опыта, как Цезарь, а в основном из книг. Я знал, что пары у волков образуются практически на всю жизнь. Что для волков типичен семейный образ жизни, поэтому редко можно встретить половозрелого волка-одиночку.
Знал, что волки не любят сплошные лесные массивы, но логово строят в глухих местах и обязательно недалеко от водоема.
Знал, что волки почти никогда не промышляют вблизи от своего жилья, а охотятся от него за много километров, причем в основном ночью.
Знал, что волки весьма привязаны к раз избранному логову и охотятся в пределах известного, достаточно обширного района. Если их не преследуют, они упорно держатся облюбованной местности. При этом участки отдельных семей никогда не налегают друг на друга и строго охраняются своими хозяевами. Причем у волков, как и у собак, действует тот же «обонятельный телефон». И мочевые точки, экскременты на видных местах (кочках, у дерева, столба) предотвращают столкновения между хозяевами участка и пришельцами, а в период размножения, наоборот, способствуют встрече самцов и самок.
Знал и то, что иногда голодные волки отваживаются нападать на спящих в берлоге медведей.
Знал, что собак волки ненавидят и за собаками охотятся специально, дерзко похищая их на деревенских улицах и во дворах.
…Имея прекрасное обоняние, а раньше – еще и зрение, Цезарь знал, что у волков из всех анализаторов лучше всего развит слух.
Знал Цезарь и сколько живут волки. Знал и видел не раз, что к 10–12 годам у них уже обнаруживаются признаки старости. И что редко волки в природе доживают до 15–20 лет.
Он все это знал. И на основе этих знаний старался эту волчью жизнь еще как можно больше сократить.
Не только о волках, но и о другом зверье многое знал Цезарь, но знание не избавляло от страха, а лишь притупляло его ядовитое жало.
Вот за этот страх, однажды вошедший в него, он больше всего и ненавидел сильных и гордых зверей, которые надеялись только на себя. На свою силу и ловкость. На свои клыки и когти.
Иногда ему даже казалось, что он, участвуя в загоне, завидует волку…
А иногда он самого себя представлял волком. А представив им, начинал глухо и жутко рычать. Шерсть у него на загривке дыбилась, как будто он и в самом деле уловил запах волка в самом себе. В такие минуты все существо его переполнялось яростью и презрением к самому себе. И страх уходил. Выходил из него вместе с рычанием, как воздух из проколотой автомобильной камеры: стремительно, со свистом. В такие минуты он был готов к схватке! И ждал, жаждал схватки с могучим и хитрым зверьем. Все равно с кем: медведем, волком, рысью ли. В такие мгновения он не боялся смерти. И даже был бы рад погибнуть, но только вместе со своим врагом. Лишь бы успеть уже угасающим сознанием зафиксировать, что твои клыки сомкнулись на шее врага. Лишь бы успеть почувствовать, как раздирают шкуру зверя твои зубы, как трещат хрящи и рвутся сухожилия, как пасть, забитая шерстью врага, наполняется его солоноватой кровью. И не важно, что в последние мгновения слышишь не только хруст хрящей гортани своего врага, но и треск собственных ребер, вонзающихся в легкие, ломающихся от смертельных объятий, например медвежьих лап.
