Мы вошли в магазин и увидели, что с экранов всех телевизоров ярким солнечным днем с улыбками, задором смотрит на нас Москва Олимпийская.
Продавщицы – одни женщины (показавшиеся мне в тот радостный час такими красавицами! Впрочем, может быть, таковыми они и были), услыхав, что мы говорим по-русски, стали показывать на экраны телевизоров, потом на нас, потом складывали пальцы в кулачки и показывали нам, улыбаясь, большой оттопыренный палец руки. Мне тоже захотелось быть красивым в этот миг, а добрым – всегда. Мы понимали, что им нравится это представление, что происходящее в Москве – это здорово! И нам, представителям страны, перепадала часть восторга и восхищения, вызванная этим красочным зрелищем.
Кажется, лорд Килланен – председатель Международного Олимпийского комитета – после закрытия Олимпиады сказал: «Повторить Московскую Олимпиаду можно – превзойти нельзя!» Но тогда этих слов еще не было.
Было открытие.
Было радостно и торжественно, наверное, не только мне, моему приятелю и продавщицам этого маленького магазинчика, а многим, многим людям на Земле.
Открытие открывало сердца.
И мне так вдруг захотелось в Москву!..
Москва в тот год выглядела невестой. После Берлина и Варшавы она мне показалась самой дивной из трех столиц. И была какая-то задумчивая, притихшая и в то же время карнавальная, необычная.
В тот июльский вечер я со своими московскими друзьями – двумя милыми девушками – смотрел в Крылатском финальные соревнования по академической гребле.
Дождь хлестал нещадно.
Наши проигрывали.
Мы насквозь промокли (не попали под «козырек» и сидели на открытой скамейке, все чаще вспоминая о том, что, по долгосрочным прогнозам синоптиков, предполагалось обилие солнца и тепла. Даже моя кожаная куртка уже не сдерживала влагу), но продолжали смотреть, как упорные гребцы упрямо боролись с водой за секунды и доли секунд.
А в этот же день Серега боролся с байкальской волной за жизнь.
* * *
…Часа в четыре на биостанцию позвонила жена Сереги и попросила его приехать за ней и за ребенком в Листвянку, так как никаким другим транспортом, кроме лодки, – да иногда теплохода, идущего в бухту «Песчаную», эту Мекку туристов, и останавливающегося на несколько минут в Больших Котах, – в эту деревню ничем не доберешься.
Было солнечно.
Байкал только слегка морщинил свой лоб. Но опытному человеку уже было ясно – идет верховик.
В семнадцать часов Серега оттолкнулся от причала, чтобы через каких-нибудь полчаса – хотя все остальное лишь предположительно – пристать к последнему причалу, расположенному у ворот вечности. Он был весел. Шутил. Улыбался. О чем он думал в эти последние полчаса, как все это произошло?
Ни волны, ни ветер, ни воды Байкала здесь нам не помогут в разгадке ничем.
Минут пятнадцать, должно быть, ему понадобилось для того, чтобы дойти до пади «Черной». (Мне только сейчас пришло на ум сопоставление: черный – это же цвет траура.) И вдруг – на Байкале никогда нельзя исключать это «вдруг» – налетел верховик. (Ветер, который в августе 1983 года просто-напросто перевернул судно «Шокальский», как пустой барабан, и корабль и команда погибли на глазах береговых очевидцев, которые ничем не могли помочь.) Непонятно, почему Серега сразу не причалил к берегу, не повернул назад? (Ведь он хорошо знал, как коварен на Байкале этот ветер.) Почему он упрямо продолжал идти в сторону Листвянки, да еще так близко от прибрежных скал, где волны свирепей и круче, чем в море?
Конечно, ему хотелось увидеть жену, так недавно ставшую матерью, и сынишку. Может быть, и себя испытать хотелось. А может быть, он переоценил свои силы и опыт и надежность мотора и лодки.
Хотя ведь в тот же день и в то же почти время один из местных жителей, отправившийся в Листвянку за хлебом, да еще с попутчиками, да пьяный в дрезину, на утлой деревянной лодчонке дошел же до Листвянки!
– Открываю глаз. Волна велика, однако! Держу мористее. К берегу не жмусь. Захлестнет! Хитер Старик, коварен, чай, двадцать мильон лет прожил, вот и любит шутки шутить от скучищи-то. Но я его хитрее, – рассказывал он потом не раз, счастливо и обалдело. И видно было, что самого удивляло: как это его-то пронесло! Как это он-то проскочил? Чудеса!
– Вещеву-то Коле плохо сделалось, как сошел в Листвянке на берег, – добавлял он о своем попутчике.
Видно, просто Байкалу в то время было не до них.
Он был занят другим…
В Иркутске было пять часов вечера – в Москве двенадцать.
Полдень.
Финальные игры во время дождя продолжались. Чай с коньяком, все чаще наливаемый из термоса в пластмассовые кружечки, почти не согревал, вернее, согревал ненадолго.
Казалось, что дождь уже приступил к вымачиванию наших костей.
Было холодно. (А ведь это был всего-навсего летний дождь, а не восьмиградусная байкальская водица.) Финский рублевый обед (набор бутербродов) размок в своей бумажной упаковке.
И отчего-то было так грустно…
Тогда я думал, что это, наверное, из-за дождя и проигрыша нашей команды…
После Крылатского мы отправились домой к одной из двух девушек, с которыми вместе мокли. Во-первых, потому что она жила рядом, а во-вторых, потому что, несмотря на дождь, ее угораздило родиться именно в этот день какое-то количество лет назад. Более того, она уверила нас, что отлично помнит день своего рождения (и ей можно было верить, потому что у моей знакомой, приблизительно с 25-летнего возраста, жизненный процесс стал проистекать в обратном направлении к естественному человеческому развитию) и что тогда тоже шел дождь. Так что она к этому уже привыкла и без дождя себе этот день просто не представляет. Даже в неудачном замужестве, по ее мнению, был повинен дождь.
«Льет и льет. А тут день рождения и настроение пакостное. Да еще родители и ухажеры визуально и по телефону достают, а деться из дома некуда из-за погоды. Ну, я и загадала: еще три дня будет лить – выйду замуж. А дождина-то лил еще неделю после моего загада».
Я заметил, что женщин по отношению к их возрасту можно разделить на три категории: первые – имеют то количество лет, которое имеют; вторые – вообще не имеют возраста, вернее, не любят о нем говорить и не говорят; третьи – с каждым прожитым годом становятся все моложе. Моя знакомая относилась как раз к этому – третьему – типу. И даже, по самым приблизительным подсчетам, подходила на сей раз к возрасту в четырнадцати-шестнадцатилетнем интервале («хорошо, что она еще не успела достичь ясельного возраста») и моя дружба со столь юной особой представлялась бы предосудительной, не будь я подозрительно уверен в том, что мы приблизительно ровесники. Иначе бы вызывало недоумение то обстоятельство, как в столь короткое время моя подруга умудрилась окончить психологический факультет МГУ, выйти замуж за венгра (даже при суперсвободных нравах до замужества ей надо было хотя бы окончить школу), пожить в Будапеште и вернуться в Москву, утверждая, что дунайский климат ей не подходит из-за обилия осадков. Впрочем, когда я поддавался гипнозу ее утверждений о том, что «для всех время крутится вперед, а для меня делает исключение и прокручивается назад», тогда все становилось на свои места. «Есть много, друг Горацио, такого…»
