Так мы и стояли оба в толще вод, замерев, взирая друг на друга, словно пытаясь разгадать извечную загадку жизни, такой разнообразной во всех ее проявлениях. И только плеоподы рачка да мои ласты плавно двигались, нарушая эту застылость. Однако задерживать дыхание надолго было невмоготу, а бурливые пузыри воздуха, вырвавшиеся с шумом из акваланга, спугнули моего визави.
Помнятся, хоть и подернутые уже легким туманом забвения, парящие над каньоном с ладонь величиной (тоже редкое для сибирского озера-моря явление) планарии, плавно изгибающие, подобно морским скатам, свои плоские тела в неведомых струях подводных течений, то вздымающих их кверху, то опускающих вниз. Или забудешь разве, как достиг предельной для себя глубины – 52 метра! И, довольный жизнью, самим собой, своей храбростью, своим веком, своими друзьями, своей молодостью, забрался потом в наш подводный домик, чтобы побыть одному, подольше понянчив в себе это состояние, а заодно и немного согреться и пройти на всякий случай декомпрессию, и там во все горло (в этом гулком металлическом пространстве) орал песню: «Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить!..» А потом вдруг загрустил, неизвестно от чего, чуть не до слезы в этом пустом одиноком пространстве и вылез поскорее наружу, наверх, к солнцу, к людям.
Потом, дня через два после этого погружения, я аккуратно вывел на своих баллонах красной краской клич, наверное, всех водолазов мира: «Dum spiro – spero» – «Пока дышу – надеюсь».
Надпись эта к концу экспедиции потускнела и кое-где стерлась, хотя и не перестала быть от этого менее значимой. И помню, что перед каждым погружением потом, после того, когда мне удалось преодолеть себя, свой страх, свою неуверенность в себе, меня постоянно посещало предчувствие чуда, которое непременно должно случиться. И чудеса действительно происходили. Я видел снизу, проплывая под ними, грузовые машины, привозившие к нам на лед дрова, приборы, продукты и приплюснутых рядом с ними ко льду маленьких, похожих на гномов, людей с огромными, несоразмерными с их ростом плоскими ступнями, припечатанными ко льду. Я видел через пятидесятиметровую чистую линзу воды желтые теплые лучи солнца, косо, праздничным ореолом, расходящиеся от квадрата лунки и как бы гаснущие в глубине. Я был знаком с бычком-подкаменщиком Васькой, который почти все время дремал под своим овальным камнем, где я обнаружил его впервые и который не менял своего обиталища и после нашей встречи и даже не возражал, когда ему почесывали бок за жаберной щелью. Он только слегка разворачивался и подставлял под пупырчатую резину пальца еще и свое светлое, в отличие от всего остального окраса, брюшко. И это явно говорило о том, что подобные действия ему очень нравятся и что он мне доверяет.
И без того едва видимые движения его боковых плавников в такие минуты и вовсе почти прекращались. И весь он становился каким-то томным. Только что не урчал от удовольствия, как кот.
Одним словом, я жил в согласии с природой, наблюдал размеренную, выверенную на протяжении миллионов лет подводную жизнь.
К концу экспедиции мне были знакомы, казалось, уже все изгибы каньона, все трещины в скалах, все его террасы…
Я вижу, что мои стремительные мысли вновь забежали вперед. А ведь экспедиция еще не заканчивается – она лишь в середине.
* * *
Приезд на биостанцию студентов, а точнее студенток, поскольку биофак университета сами же студенты называют еще и бабфаком из-за явного преобладания на нем лиц женского пола, – это всегда праздник.
В снулой, казалось, до весны уснувшей деревеньке вдруг (обычно на субботу и воскресенье) появляется веселая, гомонящая, из двух-трех-четырех человек стайка молодых, красивых, розовощеких от зимнего свежего ветра и улыбчивых от необычайности обстановки, полноты чувств и особенно от неясных предчувствий радостных девушек. В ярких спортивных куртках, меховых: песцовых, норковых, лисьих ли шапках или в вязаных шапочках.
Первые их улыбки достаются, естественно, нам. Ведь зачастую кому-то из них нужно непременно что-то достать из-под воды: для текущих опытов, для кафедрального музея, в котором отсутствует такой-то экспонат… Губку там, гаммаруса, камешек со слизью, какую-нибудь водоросль.
Естественно, выполняем мы подобные «заказы» только по официальной просьбе.
Обычно девушки после того, как устроятся в биостанцевском общежитии, приходили к нам с запиской от заведующей той или иной кафедры, которые старались использовать наше пребывание на льду и в своих целях: в основном для пополнения коллекций Байкальского музея.
Доставали мы экспонаты в небольших количествах и нечасто, чтобы не нарушать кропотливо созданное природой биологическое равновесие.
Визиты вежливости после выполнения определенных просьб – почти обязательны. Ужин на льду – у нас. Или ужин на берегу – у них. А чаще всего и то и другое. «Сегодня мы к вам, а завтра вы к нам на обед и пораньше, потому что уже в четыре часа за нами придет университетская машина». Хотя обычно никакой машины как туда, так и обратно не было. Если, конечно, кто-то из родителей девчонок не приезжал за ними на своей.
Чаще же всего от Листвянки до Котов и назад маршрут в восемнадцать километров проделывался пешком.
Единственное, что назад надо было успеть до темноты, чтобы не сбиться с пути и не ушуровать куда-нибудь в глубь Байкала, да еще чтобы поспеть на последний рейсовый автобус Листвянка – Иркутск.
Мне, честно говоря, больше нравилось трапезничать на берегу, потому что там всегда было что-нибудь вкусненькое, домашнее. Какие-нибудь замысловатые пирожки со свеклой и курагой, например. Или что-нибудь в том же духе, приготовленное своими руками.
Иногда со студентками приходили-приезжали и их подруги – тоже студентки, но почему-то в основном художественного или театрального училищ.
Как правило, они были не так веселы и беззаботны, как биологини. И, кажется, их основная задача состояла лишь в том, чтобы умело держать лицо, изобразив на нем одновременно и томность, и необъяснимую грусть.
Обычно они, особенно «актрисы», со скучающим видом наблюдали за подводными погружениями и с еще более скучающим и безразличным слушали, а вернее, ловили обрывки разговоров на биологические, «научные», темы, покуривая при этом какую-нибудь ароматную длинную, тонкую сигаретку и с некоторой даже брезгливостью взирая на гаммарусов, которых их подруги перемещали в пробирку из орудия лова – донного совка с сеткой.
Если художницы в большинстве своем не очень красивы, но очень задумчивы и умны, то их подруги были, напротив, очень красивы и не очень умны. И если первые были не до конца подвержены тотальному влиянию своих «очаровательных артистических подруг», обычно превращающих их в своих пажей, то они были самоотрешены и постоянно рисовали, например, пейзажи, стоя где-нибудь в отдалении на берегу, или наш ледовый лагерь, или нас самих.
Рисунки с портретами тут же дарились тем, кто там изображался.
Я был удостоен такой чести лишь единожды. Рекордсменами же по числу подаренных им рисунков были Мурахвери, Сударкин и Резинков.
