– Мы все вам там оставили, – обратился он к Мурахвери. – Яблоки даже нарезали. Бутылку, думаю, сумеете открыть. Так что давайте, дерзайте!.. Правда, втроем там все же тесновато. Вдвоем, пожалуй, будет в самый раз.
Впоследствии эта традиция с коктейлем, который, по-видимому, за его мощь, особенно когда разведение было семьдесят к тридцати, а иногда и того более, когда спирт только слегка закрашивался брусничным соком, был назван нами «Моби Дик» по имени знаменитого Белого кита, созданного современником Гоголя Мелвиллом.
Правда, отмечались этим коктейлем именно в такой обстановке, на краю майны, только события, происходящие впервые.
Я тоже испытал на себе жгучую силу этого сугубо мужского напитка, когда впервые погрузился под лед. Но это было не в тот день…
А пока вторая тройка новосельщиков ушла под воду. А первая – переодеваться в водолазку с заранее протопленной там жаркой печкой. И я остался у проруби один, не считая, конечно, неба. И казалось, а вернее, так оно и было, что до меня сейчас никому нет никакого дела. Ибо еще вчера было решено, что я в подводный дом, как никогда не погружавшийся доселе, не полезу, поскольку меня надо будет особо тщательно страховать и все такое прочее. А заниматься ныне чем-нибудь всерьез никому не хотелось.
Одним словом, я был в тот день лишней морокой «на этом празднике жизни».
Через какое-то время разом из-под воды, как оторвавшиеся от своего груза круглые буйки, в своих разноцветных шлемах всплыли Путилов, Мурахвери, Карабанов. А уже переодетые «в сухое и штатское» Резинков, Давыдов, Сударкин принесли им «Моби Дик».
Пришедшая с берега Света готовила в вагончике обед.
Обещан был настоящий украинский борщ, тем более что у местных жителей нам удалось раздобыть достаточно постный кусок свинины, свеклу, морковь… А Света из своих запасов принесла еще и стакан белой фасоли.
Настроение у рыцарей «квадратного стола», когда они все собрались за ним в «партикулярных платьях», было приподнятым. А запах борща вздымал его и вообще на недосягаемую высоту. Да еще, сумеречно блестя своей темно-вишневой глубиной, стояла посередь оного пузатенькая бутылка с «Моби Диком»…
И только я ощущал в себе какой-то дискомфорт, словно только что проглотил что-то горько-кислое.
Резинков обернулся ко мне (я оказался за столом между ним и Давыдовым) и, пока Света разливала борщ, что вызвало дополнительное радостное оживление, под общий шумок тихо сказал мне: «Не переживай, малыш. Завтра ты увидишь лед с обратной стороны. И у тебя еще будет куча всяких впечатлений… А пока загадывай заветное желание – между двумя Николаями сидишь».
В толстых водолазных свитерах из верблюжьей шерсти они чем-то напоминали два платяных шкафа: большой – справа и средних размеров – слева. И я, сидя между ними, чувствовал свою полную защищенность. А тут еще «большой шкаф» обернулся к нам с Резинковым и весело подмигнул мне.
И от Резинкова, и от Давыдова, кроме, конечно, вот этого обычного «малыш», я, честно говоря, такого не ожидал.
Я загадал несбыточное желание, которое, как это ни странно, через много лет почти сбылось… Может быть, потому, что я всегда убеждал себя в том, что человек может все. Главное – точно знать, чего именно ты хочешь.
* * *
В водолазке было уже тепло. А в единственное квадратное оконце возле печки сочился размытый свет хмурого утра. И от этого сероватого света, как-то неохотно проникающего внутрь помещения, на душе становилось тоскливо.
Состояние беспричинной грусти, а затем и сосущей душу тоски я ощутил вдруг, когда после завтрака вышел из нашего жилого вагончика и взглянул на тусклое небо, где среди непонятной, казалось, сырой, серой массы распаренным блином едва-едва угадывалось бледное солнце. Словно и оно само, и лазурный его приют исчезли навсегда из нашей жизни.
Теперь, в водолазке, где я одевался, неспешно готовясь к своему первому погружению, эта беспричинная, казалось бы, тоска еще усилилась.
На футболку и трусы я надел колючие шерстяные водолазные рейтузы и свитер. Потом поверх обычных носков – еще меховые. Натянул резиновые «штаны», обтянувшие мои ноги от стоп до пояса. Потом такую же черно-желтую резиновую «рубаху», которая соединялась со штанами специальным твердым резиновым кругом.
Саша Мурахвери, который должен был меня страховать, помог мне надеть шлем, сработанный заодно с маской, наверху которого был клапан, чтобы избыточный воздух из костюма выходил наружу, то есть в воду. Напротив рта в шлеме еще было металлическое отверстие, к которому снаружи прикручивались шланги акваланга, а внутри к нему приделан резиновый загубник.
Надев гидрокостюм, ты уже чувствуешь себя немного отстраненным от внешнего мира.
Движения твои не так легки. Ты будто бы спеленут по всему телу кажущейся тесноватой резиновой одеждой.
– Метрах на трех обожмись, – дает мне наставления Александр. – Помнишь, как учили?
– Да, – неохотно отвечаю я, начиная вспоминать теоретический курс. «Дышать под водой только ртом! Плавно и равномерно производя вдохи и выдохи». Если же в костюме имеется избыточный воздух и это мешает погружению, создавая положительную плавучесть, тогда нужно «встать» под водой «солдатиком» – вверх головой – и «обжаться», то есть выпустить самопроизвольно лишний воздух через резиновый клапан, отдаленно похожий на очень короткую косичку на макушке шлема. А если воздух все же где-то еще «застрял», можно сделать несколько вдохов (обычно два-три) носом. Тогда обжим будет полным.
Выхожу из водолазки. У проруби, смочив в воде (которая кажется мне зловещей и очень холодной, хотя я этого и не чувствую через резину и двойные носки) подошвы гидрокостюма, надеваю длинные черные ласты.
Мое первое погружение решено почему-то осуществить с наружной майны. Может быть, потому, что прикрепленная к одной ее стороне металлическая водолазная лесенка из пяти или шести ступеней не была еще перенесена в водолазку и именно по ней я должен «спокойно спуститься в воду».
Мурахвери подает мне акваланг.
Я вдеваю в его лямки руки. Он подтягивает их так, чтобы баллоны не болтались, а плотно прилегали к спине.
Резинков, вышедший из водолазки, в валенках, верблюжьих водолазных рейтузах и таком же свитере, без шапки, с развевающимися от небольшого ветерка светлыми волосами, несет в руке пояс со свинцовыми грузилами на нем. Это тоже для меня.
– Сколько ты весишь, малыш? – спрашивает он меня.
– Где-то шестьдесят пять, – убавляю я себе два килограмма.
– Тогда четырех штук будет достаточно, – говорит он, снимая с пояса два свинцовых грузила. – Это Давыдову с центнером мышц, заполненных кислородом, и девяти будет маловато, чтобы его подтопить.
Кажется, он с большим трудом сдерживает свою постоянную ироническую улыбку.
Я знаю, что девять грузов – это явное преувеличение, но сейчас я, кажется, понимаю Резинкова.
