«Ух ты, ирландка какая!» – подумал я. Верхняя часть коровы плавно двигалась над слоем тумана.
Время от времени ее голова исчезала внизу. И тогда были видны только бока и спина животного.
Иногда из тумана начинало подниматься длинное вертлявое существо с кисточкой волос на конце и принималось лениво похлестывать корову по бокам и спине. Потом хвост исчезал и снова появлялась голова.
Корова, увидев меня, перестала скользить по поверхности тумана и, непрестанно жуя, уставилась на меня своими черными красивыми печальными глазами.
Может быть, ей тоже было странно видеть плывущее по поверхности тумана туловище с головой.
А может быть, она подумала, что у меня есть хлебушек с солью.
Я подошел совсем близко к ней и услышал неповторимый запах коровьей отрыжки (что-то среднее между недавно скошенной травой, пенным парным молоком и сеновалом), когда она выдохнула, вытянув морду в мою сторону.
Я почесал ей за ушами. Погладил снизу шею, начиная с груди до конца морды, которую корова вытянула от удовольствия, прикрыв глаза.
– Нет у меня, Буренушка, хлебца с солью, ты уж извини, – сказал я ей в ухо…
«Стоп. Это было не в осенний приезд. Кажется, это летние воспоминания… А может, и в тот раз было…»
Нет. Все-таки этот запомнившийся мне эпизод о плывущей поверх тумана корове пришел из летних воспоминаний. Потому что я помню, что воздух был такой же теплый, как выдох у коровы.
А в тот раз я вышел на улицу, вернее, сходил куда надо. (Ибо удобства в Котах – на улице. В этаком безоконном теремке, стоящем на склоне горы выше дома.) Убедился, что бежать на зарядку в таком тумане невозможно, и вернулся в дом. Точно помню, что вернулся радостный оттого, что можно дать себе поблажку, что не надо заставлять себя делать зарядку и оттого, что в доме уже тепло и уютно, и что вымыться можно теплой водой, из ведра, стоящего на приступке у печной трубы, и даже побриться возле умывальника за печкой.
«Дров не надо. Вчера наготовил… На неделю хватит… Можно просто завалиться после завтрака на кровать и читать! Какое это счастье – читать хоть целый день, никуда не спеша».
Я убрал на печи две конфорки из трех.
Огонь весело заволновался, завихрился в образовавшемся круге. Переставил чайник на этот огненный круг.
Пока вода нагревалась, я открыл поддувало и выгреб в ведро золу.
Дышащие жаром малиновые угольки падали в щели колосника и в полумраке поддувала напоминали мне не то метеориты, не то гаснущие звезды…
Наполовину утонув в золе, они продолжали тлеть. Таинственно и безнадежно мерцая.
Когда я высыпал золу из ведра в лужу, поросшую по краям сплошным зеленым мягким ворсом душистой ромашки, зола зло зашипела, а вода в лужице игриво булькнула раза два.
При подходе к печке чувствовалось, как тепло от нее ровно разливается по комнате невидимыми волнами.
Вода в чайнике уже согрелась, но не кипела еще.
Я налил воды в эмалированную кружку. Размочил в ней кисточку для бритья и провел ею по щекам, подбородку, шее. Кисточка была мягкая и от воды почти горячая. Поэтому касание ее было приятно…
Многие, и особенно женщины, почему-то считают, что бритье дано мужчинам в наказание.
Я думаю иначе.
Мне нравится сам ритуал бритья во всех его мельчайших подробностях, если, конечно, бреешься не в спешке.
Нравится приложить к колючке щетины полотенце, смоченное в горячей воде. Или смягчить щетину теплой водой, смачивая в ней кисточку и проводя ею по лицу.
Нравится выдавить из тюбика на кисточку немного пенного крема для бритья с едва уловимым приятным запахом и какой-нибудь наивной рекламой типа: «Приятное бритье!»
Нравится видеть в зеркале, как взбивается на щеках и подбородке от круговых движений мягкой кисточкой крем, наделяя тебя в одну минуту белой бородой а-ля Хемингуэй.
Нравится хорошим лезвием не спеша проводить сверху вниз по щеке и подбородку, сбривая щетину и оставляя на лице среди белоснежной пены прямоугольную дорожку чистой розоватой кожи.
Нравится, тщательно выбрившись и смыв теплой водой остатки пены, смочить кожу мужским одеколоном или ароматной водой «После бритья».
Одеколон приятно холодит и слегка пощипывает как будто новую кожу. И ты сам становишься какой-то новый и праздничный.
Вот это все я и проделал, стоя возле печки у рукомойника, расположенного между ней и стеной, и глядясь в круглое зеркальце, вмазанное в стенку печи, и проверяя степень пробритости подушечками пальцев, проводя ими по лицу.
Поистине есть радость в мелочах…
Понедельник
И в последующие два дня отдыха и пребывания в Котах, как и в воскресенье, я тоже сибаритствовал. Наслаждаясь приятной ленью, необходимым в деревне физическим трудом. Не тяготясь бездельем, потому что было что читать.
Помню, я тогда читал «Фиесту» Хемингуэя, валяясь на постели.
Или пил кофе, глядя в окно на Байкал. На дождь со снегом, который редкими снежинками кружился над страшной и черной байкальской водой.
Было приятно думать о том, что вот на улице морозец, слякоть, поздняя осень. И на Байкале шторм разбрасывает холодные брызги, ударяя волну о прибрежные скалы… А в доме тихо и тепло. У Димыча послеобеденный сон. Женщины о чем-то говорят вполголоса на кухне. Алик с Витей где-то возятся на берегу с капризным мотором. А тебе никуда не надо спешить. И можно снова вернуться на залитые солнцем улицы испанского городка, где проходит фиеста. И «поговорить» со стариной Хэмом.
Хемингуэй всегда и в самых трагических обстоятельствах оставлял мне надежду на жизнь. Надежду на существование личности исторического масштаба. На то, что воля человека может почти все.
Его трагический стоицизм перед лицом судьбы, несущей человеку страдания и смерть, был беспомощным, но светлым. Он был более беззащитен, чем, например, скальпель логических умозаключений о смерти Сенеки или даже Камю, потому что опирался лишь на достоинство и мужество.
Но это-то как раз больше всего и привлекало меня. Достоинство и мужество – это такие редкие теперь находки в человеческой породе…
А его отрывок об обеде в таверне и рассуждение героев об «иронии и жалости» просто великолепны!
Я перечитывал это место несколько раз, не понимая до конца, почему оно так сильно воздействует на меня. В этом была какая-то тайна…
Или его подробное описание испанского, по сравнению с французским, обеда, где в числе прочего еще и два мясных блюда. А потому: «Нужно много вина, чтобы съесть испанский обед».
Но про обед я читал пореже, потому что после этого мне всегда хотелось есть. А «испанского обеда» у нас в Котах не было.
Так и запомнились последующие два дня, проведенные в чтении, в вечерних разговорах, при свете электрическом или керосиновой лампы (так как свечи кончились). В прогулках под дождем в одиночестве или с кем-нибудь.
