Он был сух и вынослив.
Третьим был штатный охотник Егорыч.
Дед уже разделся и стоял теперь с тазиком в руках и запаренным в нем крапивным веником. На ягодицах у него были такие же глубокие провалы из сморщенной кожи, как и на ключицах.
– Ты уж, Егорушка, попарь меня как следват, – обратился он к Егорычу. – А то к непогоде поясница ноет. У старухи-то моей тоже к непогоде кости стонут.
Я знал, что «бабу Феклу» – опрятную старушку старика – года два уже как похоронили…
– Попарю, попарю, деда, – отвечал Егорыч. Медленно, как очень уставший человек, раздеваясь.
Видно было, что он вернулся из тайги, издалека…
– Бегал по чернотропу с собачками, – сказал он, обернувшись к нам. – Проверял новую псинку. Вроде ничё, смышленая…
– Как пар? – бодро крикнул Эдгар Иосифович, подскакивая к двери в баню и открывая ее перед дедом, который только сейчас доковылял до нее.
– Нормальный, – сказал я.
Виктор в это время пил квас.
– Надолго к нам, – спросил его Егорыч, когда он кончил пить.
– Да, нет. На праздники только…
– Че так? Зазимовал бы здесь. Мы б тебя оженили. Вон, дочь Аги невеста уже. Золотая была бы жена! Никогда б не перечила… Только мычала б как телушка… Дай-ка и мне кваску. Сопрел весь, пока дошел до деревни.
Виктор передал ему бидон с квасом.
Он взял его и, пошевеливая пальцами очень белых ног, освобожденных от кирзачей и портянок, стал медленно и с наслаждением пить прямо из бидона.
– Ну как, купаться нынче в Байкале будем? – опять задорно спросил меня Эдгар Иосифович.
Я неопределенно пожал плечами.
Стоп был, наверное, одного возраста со Славой Мироновым, но «много преуспел в науке, потому что не распылялся, а сосредоточился на одном», а именно на клетке водоросли Хара. Все, что было за пределами клетки этой водоросли, его мало интересовало. Да он, пожалуй, и не знал, что там за ней. Впрочем, как и большинство узких специалистов. Но зато все, что было внутри клетки, он знал досконально. Клеточник был первостатейный. Он, как и Слава, был сух и подвижен, но уже лысоват, и к тому же один глаз из двух у него был стеклянный.
Было странно, разговаривая с ним, видеть вперившийся в тебя неподвижный взор.
Со Славой они почему-то не ладили.
– Далеко ходил, – спросил Слава Егорыча, который, кончив пить, все еще блаженствовал, пошевеливая пальцами ног, пятками упирающихся в мягкие байковые портянки, лежащие на сапогах.
– Да, нет. До третьей гривы. За Сеннушку.
Эдгар Иосифович стал доставать из своей сумки всевозможные пузырьки.
– Ну что, с травкой поддадим? – спросил он, ни к кому не обращаясь.
– А что у вас? – поинтересовался я.
– Эвкалипт, нашатырно-анисовые капли, мята…
– Погоди, Осич, – вмешался Егорыч. – Дай чистого пара сначала хватнуть. Потом уж со своими капельками поддавай.
– Да это же от всех болезней, Егорыч! Ингаляция знаешь какая!
– Не знаю… Я пойду по-быстрому попарюсь. А ты лучше ребятам пока про глаз расскажи…
Я раз десять потом слышал эту «глазную» историю от разных людей и отличную в некоторых деталях, но так до сих пор и не понял, байка это или быль.
Слава с Егорычем ушли париться. А мы с Виктором и местные парни приготовились слушать.
Тело приятно холодило. Как будто кожа была мягкой корочкой только что вынутого из печи пирога, обдуваемого легким ветерком. И как-то погуживало изнутри. Словно там имелось огромное космическое пространство типа колокола.
Стоп рассмеялся и, надернув на голое тело махровый халат, который только он один приносил в баню (кроме этого на нем были: войлочная шапка, белые брезентовые верхонки и розовые резиновые тапочки), начал рассказывать.
– Дело было прошлым летом…
Проходил у меня преддипломную практику один студент. Непутевый такой парень! Сокурсники почему-то прозвали его Барбос. Между тем очень неглупый был Барбос. Но пил; нещадно и без меры. До отключения. Если предоставлялась хоть малейшая возможность.
Ну вот однажды он ко мне и притащился, часов в двенадцать ночи, домой…
Да нет, даже больше двенадцати было, так как свет уже отключили, и я еще подумал: как это он по темной деревне дотопал до меня из нашей лабораторной избы, нигде не свалившись, ибо держался на ногах весьма неустойчиво. И слова выговаривал очень медленно, долго обдумывая каждое перед тем, как его произнести, а может быть, с трудом собирая его из отдельных букв, рассыпанных в голове.
Выглядело это уморно.
Стоит передо мною молодой человек. В белой рубашке, идеально сшитом темно-синем пиджаке, джинсах и в белом халате поверх всего этого. Халат, несомненно, говорит о том, что он явился ко мне из лаборатории – а не с пирушки какой-нибудь, – где мы проводили как раз суточные опыты, делая через каждые четыре часа необходимые замеры. И по очереди: сутки я, сутки он проводили в оной.
Ну, значит, стоит он, слегка покачиваясь на пороге веранды. Смотрит на меня прозрачным взором, в котором пляшет пламя керосиновой лампы, которую я держу в руках. Войти отказывается, мотая своей лохматой головой и повторяя с бездушием механизма примерно следующее.
– Эд-рр Осич, нужен спирт для опыта. – Спирт выговаривает четко – во всем остальном заклин. – Грамм двести…
Я стою перед ним в трусах, майке и говорю ему:
– Проходи, Юра.
А он мне:
– Срочно нужен спирт для продолжения опыта. Молекулы гибнут. Им тяжело, – словом, несет какую-то околесицу.
Я ему опять: «Ты проходи». А он мне снова: «Срочно нужен спирт». Хотя спирт в опыте почти нигде не применяется.
В общем, я понял всю безнадежность нашей дальнейшей беседы. Да и холодно стоять в трусах у открытой двери, тем более выскочив из нагретой постели.
Тогда я говорю ему:
– Заходи, Юра. Сейчас я тебе отмерю положенного. Он вошел. И сел так сми-ии-рненько на диван (руки на коленях), стоящий у старинного круглого стола.
Я вынес ему из дома разведенного спирта, грамм пятьдесят, и огурец.
Он выпил. Огурец с трудом, но запихал все же в нагрудный карман пиджака, как авторучку. Посидел буквально несколько секунд в неподвижности. (Руки на коленях по-прежнему.) А потом тихо так стал сползать набок, пока не достиг головой черного дерматинового валика дивана. Ноги, тоже тихо, как в замедленной киносъемке, к животу подтянул. (Тапочки с ног на пол свалились. Оказывается, он в тапочках пришел!) Руки сложил лодочкой, всунув между коленей, – и затих.
«Ну, – думаю, – ладно, пусть проспится. Опыт я сам до конца доведу».
