* * *
С северной стороны
склон оказался значительно положе. Он почти до вершины был покрыт стелющимся по
земле мохнатолапым стланником. По склону мы быстро спустились в долину между
двумя хребтами. Находилась она примерно на той же высоте, что и родник, у
которого мы останавливались днём. Только что с другой стороны горы.
По дну долинки
бежала горная речка, около которой мы и заночевали.
Ряха наломал
пушистых веток стланника, сделал из них подобие подстилки и с тревогой спросил:
— Ты ночью
сильно брыкаешься?
— А я
знаю? — удивилась я. — Это Янтарного надо спрашивать.
Рядом с подстилкой
Ряха соорудил ночной костер из смолистых корявых стволов и сказал:
— Так и быть,
я с краю.
Это означало, что
мне он уступает место около костра.
— Эх, как бы
шкура сейчас пригодилась, — вздохнула я. — Помнишь, которую ты мне в
Хвосте Коровы сосватал?
— Еще
бы, — отозвался Ряха. — Мировая ведь была шкура, я плохого не
посоветую. Где она?
— Дома осталась.
Кто же знал…
Я забралась на
ветки к Ряхе под могучий бок и отключилась, даже не успев додумать мысль о том,
что на таком неровном и жестком ложе нипочём не усну.
Ночью было
холодно, но всё-таки Ряха с одной стороны и костёр с другой здорово помогали.
Снов я не видела.
И ноги ныли.
* * *
На следующий день
был подъем на следующую гору. И спуск. И так до бесконечности день за днём.
Как мрачно
предсказывал Ряха, еда кончилась на четвёртый день, а мы были ещё только в
самой сердцевине горного пояса.
Но даже не это
было печально: Ряха, похоже, простыл во время ночёвок. Костры не
спасали, — да и с топливом здесь было плохо, мы были на такой высоте, где
почти не осталось ни деревьев, ни кустов.
Он не обращал
внимания на появившуюся боль в груди, но останавливаться мы стали чаще, чем
раньше, и теперь не из-за меня, а из-за него.
На привалах мы
хлебали горячую воду из чайника и подъедали крошки, оставшиеся на дне мешка.
Впереди уже
замаячил хребет, венчавший эту гигантскую горную лестницу, и внушавший
невольное почтение своими размерами. Он был не костистый, как окружающие его
гряды, но какой-то округлый, ещё более громадный в своей обманчивой округлости.
— Его
перевалить — и всё, пойдет спуск на равнину, — показал Ряха.
— Тогда
пошли, — вздохнула я.
Перед последним
хребтом расстилалось безжизненное плато, которое нам надо было ещё миновать.
А мы уже не шли,
мы медленно брели.
И солнце не грело
как раньше, холодно теперь было и днём, и ночью. Я не смотрела по сторонам,
тупо шагала за Ряхой, безразлично глядя перед собой и машинально переставляя
ноги. Камни были у меня перед глазами, камни были у меня в голове.
Мы перебрели через
каменистое плато, не встретив ни ручья. Посидели у подножья гиганта, пытаясь
хоть немного прогнать вцепившуюся в тело усталость, и в который раз полезли на
склон. Он оказался никаким не округлым, таким же зубастым и шипастым, как и все
те, что мы прошли — просто его громадные размеры сглаживали выпирающие из шкуры
скалы.
И снова камни,
камни, камни, камни, камни…
Когда впереди
раздался звон чайника, я не сразу среагировала.
С усилием подняла
голову — и увидела, что Ряха лежит на склоне выше меня.
Ничего не понимая,
как могла быстро добралась до него.
— Ряха, ты
чего?
— Отходился
я, — прохрипел Ряха. — Всё, не могу больше.
— Ряха,
вставай!!! — взвыла я дурным голосом, дёргая его за руку.
— Не
могу, — сказал Ряха и затих.
— Да ты
что?! — принялась я трясти его. — Ряха, ты не можешь!
Он не отзывался.
Мне стало страшно.
Все Ряхины мышцы
были при нём, а легкие не выдержали…
Я трясла его,
дергала, пинала, — без толку. Подвывая от скрутившего всё внутри ужаса, я
тормошила и тормошила лежащего Ряху — но результата не было.
От полного
отчаяния я укусила его в предплечье изо всех сил. На смуглой коже отпечатались
два ярко-красных полукруга от моих зубов. Ряха не двигался. Глядя на след
своего укуса, я тупо замерла, не зная, что же делать дальше…
— Иди без
меня, — вдруг прохрипел Ряха, не шевелясь и не открывая глаз. —
Кинжал мой забери, остальное не трогай: не умеешь. Иди.
— Ряха, я не
пойду! — заревела я во весь голос, размазывая слезы и грязь по лицу
тыльной стороной ладони. — Ряха, ну вставай, пожалуйста… Немного же
осталось… Ты что, с ума сошёл?
— Пошла, я
сказал! — выдохнул Ряха и снова замолчал, никак не отзываясь на все мои
тормошения. Лицо его стало до отвращения спокойным.
Я изо всех сил
кусала теперь уже свои пальцы, чтобы боль уняла слёзы, помогла придти в
себя, — но бесполезно. Кроме отчаяния, ничего внутри не осталось. А
снаружи не было ничего, кроме каменистых горных склонов.
Я посидела около лежащего
Ряхи, потом полезла вверх, как он велел.
Потом спустилась,
вспомнив, что не взяла кинжал. И поняла, что не хочу его брать.
Попыталась
передвинуть Ряху с острых камней на более ровный пятачок — и не смогла, сил не
хватило. Отцепила чайник.
Полезла наверх с
чайником в руке. Прошла чуть дальше, чем в первый раз.
Поняла, что
Ряха-то живой ещё. Меня затошнило, и я вернулась.
Снова сидела около
него, пиная чайник в закопчённый бок. Гребень, который осталось перевалить,
нависал над нами морской волной. Мертвым дном воздушного моря лежало позади
серое плато.
Я подумала, что
сколько не сиди, а конец один — снова стала подниматься по склону.
Отошла хвостов на
десять и поняла, что ухожу от лежащего Ряхи навсегда.
Навсегда. А он
живой…
Повернула обратно.
И тут в мои
метания вмешалась погода. Я совсем не обращала внимания на то, что творится
вокруг. А небо заволокло тучами и пошёл снег.
Крупные, белые,
пушистые, невесомые хлопья летели на оскаленные горы. Эти хлопья были нежнее
легчайшего лебяжьего пуха и изящнее распустившихся цветов вишни. Они нежно
ложились на блестящие скалы.
Это была
удивительно красивая смерть.
Вот теперь и для
меня гребень стал совершенно недоступен. Снег в горах — гибелен. Осознав это, я
странным образом успокоилась и снова спустилась вниз, опасно скользя на камнях
уже при таком пока тонком слое снежного покрова.
