Здесь, в
Отстойнике, горы были круче и выше, чем в окрестностях Ракушки.
Ряха решил, что в
заросший непролазными зарослями распадок нам уходить не стоит, надо идти
лобастым склоном, внизу более крутым, чем ущелье распадка, но зато открытым и
не таким лесистым.
Очень скоро мне
всё это надоело ужасно: сил хватало лишь на то, чтобы проползти десяток шагов,
хватаясь за подворачивающиеся кусты и деревца руками, где нормально, где чуть
ли не на четвереньках, чувствуя под коленками колючие веточки шиповника и
прошлогодние сосновые шишки, которые как ощетинившиеся ёжики цеплялись своими
растопыренными чешуйками за клочки сухой травы.
Потом приходилось
останавливаться и отдыхать, тяжело глотая воздух. И пить хотелось страшно. Еще
бы, пот от такого подъема струился по спине водопадом, только что в сапогах не
хлюпал.
— Ничего, —
хрипел рядом Ряха. — Выше поднимемся, легче станет.
Я кивала, чтобы
показать, что слышу, и с тоской думала, что уже выдохлась вся, а прошли мы
всего-ничего.
Потом мы вставали
и снова лезли верх и вверх.
Я потеряла счёт
времени, живя теперь только от привала до привала.
Но вдруг настал
такой миг, когда деревья кончились и мы увидели, наконец, как высоко поднялись.
Отсюда были видны
и каменные поля во всей красе, и вьющаяся Гадючка чуть дальше. И море,
расстилающееся на горизонте и сияющее мягким бирюзовым светом. Казалось, —
шагни в пустоту со склона, так и полетишь над Отстойником, легко-легко, как
пёрышко, подгоняемое ветром.
Отдышавшись, мы
снова повернулись носом к горе и продолжили подъем.
Постепенно начали
выпирать из крутолобого склона скалы.
Мы обходили их то
справа, то слева, стараясь держаться гребня отрога, не скатываясь на его борта.
Хоть Ряха и
говорил, что выше будет легче, а всё равно было очень трудно. Но здесь
чувствовалось, что мы поднимаемся, понемногу, но всё-таки ползём к вершине
горы.
Солнце тоже не
стояло на месте, переместилось уже за полдень.
Теперь зелени было
куда меньше, чем камней.
На серо-сизых
камнях цвели очаровательные цветы: белые, жёлтые, синие. Такие же яркие, как
горное небо и полуденное солнце. Названий их я не знала.
Не удержалась,
потянула к себе пышный кустик белых головок с жёлтыми сердцевинками. Оказалось,
что головки были частью бурой сети не то корней, не то ползучих стеблей,
покрывающей камень. Обычных стеблей у них не было.
Только цветы
отделились от камня, они сморщились и завяли, превратившись в бесформенные
комочки. И пахли они неприятно…
Я вздохнула и
положила их обратно.
Это внизу, в
долине, было лето, — в горах бушевала весна.
Цвели розовым и
белым рододендроны, их тягучий запах подхватывал ветер и разносил повсюду.
Солнце нагревало стволы сосенок и заросли можжевельника и в воздухе терпко
пахло смолой.
В чём-то Ряха
оказался прав: стало чуть-чуть легче идти, потому что теперь впереди был не
просто однообразный, поросший деревьями склон, а нагромождения скал самой
причудливой формы и было интересно добраться до какой-нибудь скалы, а потом до
следующей, а потом ещё выше.
Здесь было положе,
чем в начале подъема, а вот распадки по бокам, в которые мудрый Ряха не пошёл,
теперь круто устремлялись вверх, выходя на гребень. Значительно круче, чем тот
склон, который мы преодолели.
Незаметно для себя
я как-то втянулась. А может быть, притерпелась.
В животе у меня
урчало. И, видимо, не у меня одной.
— На ручей
надо выходить, — сказал Ряха. — Чай варить.
Он прикинул что-то
и сменил направление: теперь мы шли не вверх, а наискосок по склону.
Здесь были
сплошные осыпи, каменные потоки, уходящие вниз. Идти надо было осторожно, осыпи
были «живые»: из-под ног вылетали камни и приводили в движение поток.
И камни тут были
совсем другие, слоистые, хрупкие, режущие сапог острыми краями. Они вылетали
из-под подошвы как намыленные.
— Ты пойдёшь
позади и выше, — объяснил Ряха. — Не обгоняй, зашибешь меня насмерть.
И попёр, только
камни вниз полетели.
Я чуть подождала и
понеслась за ним.
Хорошо, хвост
помогал держать равновесие на этом наклонном зыбком ковре, так и норовящем
поехать вниз вместе с тобой.
Как Ряха без
хвоста умудрялся так хорошо идти, — не знаю. Но после меня осыпь гудела,
как растревоженный улей, камни сыпались дождём, а он шёл чисто, сорвав не
больше десятка камней.
Родник прятался в
складках горы.
Ряха оторвался от
меня и исчез за скалами, — и сразу стало страшно и одиноко. И ветер
засвистел сильно, и склон показался круче, и вообще…
Я сразу стала чаще
оступаться, чудом удерживаясь на ногах. Появился страх перед коварными камнями.
Но тут из-за скал
показался дымок, светлый, жемчужный, почти прозрачный. И сразу всё поменялось,
ну просто волшебно. Я снова была не одна и, забыв страхи, понеслась туда, где
ждали вода и огонь.
Попади мы в это
место выше или ниже — никакой воды бы нам не обломилось. Только здесь родник
выходил на склон, а потом снова прятался в камнях.
Ряха нашел удобное
место около крохотного водопадика, наломал чахлых, исхлёстанных ветром берёзок,
развёл маленький костёр меж двух камней, поставил зазнобин чайник и теперь
поддерживал огонь, подкладывая под дно чайника веточки по мере надобности.
— Как твои
ноги? — спросила я, спускаясь к нему.
— Да так
себе, — скривился Ряха. — Тут же всё боком идти приходится, похоже,
опять мозоли будут, но в других местах.
— Мы хорошо
поднимаемся?
— Нормально.
Нам бы до ночи на гребень выйти, чтобы в темноте на камнях зубами не стучать.
— А если мы
выйдем на гребень, тогда что? — удивилась я.
— С той
стороны кусты должны быть, — объяснил Ряха.
Пожевав сухарики,
в которые превратились постряпушки Ряхиной зазнобы и, запив их чаем, мы
двинулись дальше.
У самого гребня
пришлось помаяться, — скалы встали дыбом на пути, как крепостные стены, и
отсекли путь наверх. Еле нашли щель, по которой проползли между ними, где
змейкой, где паучком, а где и вовсе ни с какой живностью не сообразным
способом. Ну разве что с пиявкой.
Но выбрались,
встали на узком гребне.
И я с тоской
увидела, что мы преодолели лишь первую ступеньку громадной лестницы.
Позади остался
Шестой Угол Чрева Мира.
А впереди были горы.
И они были куда выше и круче той, на которую мы с таким трудом поднялись…
