– Ты ждала кого-то другого? – растерялся Кент и превратился в того мальчика на лестнице.
Бритт-Мари потрясенно покачала головой. Он улыбнулся:
– Я получил открытку. И я… ну… аудитор проверил, что ты сняла деньги из банкомата, – сказал он почти смущенно и кивнул на дорогу в направлении города.
Бритт-Мари не знала, что ответить, и он продолжил:
– Я спрашивал про тебя в пиццерии. Эта, в инвалидном кресле, не хотела рассказывать, где ты живешь, но там какие-то мужики пили кофе, они и рассказали, с большой охотой. Ты их знаешь?
– Нет, – прошептала Бритт-Мари, не зная, лжет она или говорит правду.
Кент протянул ей цветы:
– Я, дорогая, черт возьми… Прости! Я, она, эта бабенка, она ничего не значит. Все кончено. Ведь я люблю тебя. Черт. Любимая!
Бритт-Мари встревоженно смотрела на палку, на которую он опирался.
– Что, вообще говоря, случилось?
Кент махнул рукой.
– А, да не заморачивайся, врачи хотят, чтобы я какое-то время после приступа походил с палкой – и все. Шасси немного приржавели, человек же простоял в гараже целую зиму, – усмехнулся он и кивнул на свои ноги.
Бритт-Мари так хотелось взять его за руку.
Следовало пригласить его войти, но Бритт-Мари это представлялось чем-то неестественным. Никогда такого не было, даже в пору их отрочества. В родительском доме Бритт-Мари не разрешалось приглашать мальчиков к себе в комнату, мать Бритт-Мари считала это неуместным, так что Кент оказался первым мальчиком, которого Бритт-Мари пригласила войти. После смерти матери. Этот мальчик остался у нее. Сделал ее дом своим, а свою жизнь – ее жизнью.
Так что сейчас обоим естественнее всего показалось покататься по Боргу в БМВ – в машине им всегда бывало лучше всего. Кент сел на водительское место, Бритт-Мари – рядом. Можно сделать вид, что они просто проезжают этот город. Покидают Борг, как покидают места, откуда посылают открытки, потому что открытки посылает только тот, кто собирается уехать; тот, кто живет, посылает письма.
Они прокатились до города, потом обратно. Рука Кента лежала на рычаге переключения передач. Бритт-Мари осторожно положила здоровую ладонь на его руку. Чтобы почувствовать, что они едут в одном направлении. Рубашка Кента была измята, на животе темнели кофейные пятна. Бритт-Мари вспомнились слова Сами – о детях, которые словно живут на дереве. Кент выглядел так, будто свалился с дерева во сне и по пути пересчитал все ветки. Он виновато улыбнулся:
– Я не нашел этот дурацкий утюг. Без тебя дома никакого порядка нет. Сама понимаешь, любимая.
Бритт-Мари молчала. Что люди подумают? Скажут: жена бросила его, когда он ходил с палочкой, и все такое. Безымянный палец похолодел. Слава богу, на нем повязка и Кент его не видит. Бритт-Мари знала, что Кент ее предал, но не может отделаться от чувства, что и она его предала. Чего стоит любовь, если бросаешь того, кто так в тебе нуждается?
Кент кашлянул и сбавил скорость, хотя дорога была пуста. Раньше Бритт-Мари никогда такого не видела. Чтобы он сбавлял скорость без нужды.
– Врачи говорят, что у меня и раньше со здоровьем было неважно. В смысле – задолго до приступа. Я не был собой. Теперь пью какие-то дурацкие таблетки, антидепрессивные или как их там.
Он сказал это так, как озвучивал свои планы: как что-то само собой разумеющееся. Будто то, что заставляло его приходить домой поздно и пахнуть пиццей, было чем-то вроде заводского брака, который удалось легко устранить, и теперь все хорошо.
Бритт-Мари хотелось спросить, почему он просто не позвонил, ведь у нее есть мобильный телефон. Но она понимала: он был уверен, что она не знает, как его включить. Поэтому Бритт-Мари промолчала. Когда они снова въехали в Борг, Кент, глядя в окно, сказал:
– Ну и в дыру тебя занесло! Как твоя мама говорила про такие поселки? «За гранью прекрасного»?
– «За гранью добра и зла».
– Шутница была твоя мама. И какая ирония судьбы в том, что ты сюда попала, а? Ты же сорок лет, считай, из квартиры не выходила!
Кент как будто пошутил, однако Бритт-Мари не поняла юмора. Когда же они остановились перед домом Банк, Кент дышал так тяжело, что Бритт-Мари поняла – ему больно. Слезы у него на глазах – вот первое, что она увидела. Их не было, даже когда он хоронил свою мать. Бритт-Мари тогда держала его за руку.
– Все кончено. С ней. С той бабенкой. Она никогда ничего не значила. Не то что ты.
Он держал ее за здоровую руку, нежно гладя пальцы, и тихо говорил:
– Мне нужно, чтобы ты была дома, любимая. Ты нужна мне там. Не надо выбрасывать на помойку всю нашу жизнь только из-за того, что я один-единственный раз сделал глупую ошибку!
Бритт-Мари смахнула невидимые крошки с его рубашки. Понюхала цветы. Они пахли как обычно.
– Приглашать мальчиков в комнату не положено. В любом возрасте, – прошептала она.
Кент расхохотался. Щеки у Бритт-Мари пылали.
– Завтра? – крикнул он вслед, когда она вышла из машины.
Бритт-Мари кивнула.
Потому что жизнь больше, чем твое место в ней. Чем ты сам. Жизнь – это общность. Частицы тебя в ком-то другом. Это воспоминания, стены, шкафы с ящиками, в которых ты точно знаешь, что и как лежит. Это оптимально устроенная повседневность, так что образуется удобная обтекаемая конструкция на двоих. Это совместное бытие обыденных вещей. Цемента и камня, пульта и кроссворда, рубашек и соды, шкафчика в ванной и бритвы на третьей полочке. Вот для чего нужна Бритт-Мари. Если она не с Кентом, то в доме ничего уже не будет как обычно. Ее ценность, бесценность, незаменимость – именно в этом.
Бритт-Мари поднялась к себе. Открыла ящики. Сложила полотенца. Зазвонил мобильный, на дисплее высветился номер девушки из Службы занятости, но Бритт-Мари выключила телефон. Всю ночь она сидела в одиночестве на балконе. Рядом стояли собранные сумки.
25
– Ты смотришь так, как будто осуждаешь меня. Я этого, с твоего позволения, не одобряю, – сказала Бритт-Мари.
Не получив ответа, она продолжала чуть более дипломатично:
– Может, вы и не хотели смотреть на меня с осуждением, но я ощущаю ваш взгляд как осуждающий. Не получив ответа и на этот раз, Бритт-Мари уселась на табуретку, сцепив руки на коленях, и указала:
– С твоего позволения, полотенце лежит там, где лежит, чтобы ты вытирала лапы. А не для красоты.
Крыса ела сникерс. Молча. Но словно осуждая Бритт-Мари. Бритт-Мари фыркнула.
– Мне кажется, любовь – не обязательно фейерверки и симфонические оркестры, – попыталась защититься она. – Для некоторых любовь означает другое. Нечто благоразумное!
