— А наши собрания в опровержение большевистского мнения называть «вечерами богов», — посоветовали, смеясь, другие.
На эту тему стали писать шуточное коллективное стихотворение.
С. Аничкова:
Мы — боги, нам доступно то,
Что жалким смертным недоступно,
И что понятно в божестве,
То в смертном — может быть преступно.
Пусть наши чувства стеснены
Земною, бренной оболочкой…
В. Пяст:
Мы, по желанью, до луны
Достигнуть можем звучной строчкой.
Н. Гумилев:
И пусть грозят нам смерть и червь,
И пусть минутны дни блаженства, —
В.:
Достиг я, став как дикий зверь,
В глазах коммуны совершенства.
Н.:
И дал РСФСР урок
«Всем, всем» грабителям Европы —
Р.:
Что, съев голодный свой паек,
Ворует «бог», как все холопы.
Так как коллективное стихотворение снова заговорило о наболевших вопросах, я предложила писать на эту же тему индивидуальные.
M-ий:
Что ж, и я, старик, попробую:
Бог, так бог, — куда ни шло!
Не желаю жить утробою,
Хоть бы вовсе подвело.
Позабуду жизнь постылую,
Осовеченную Русь,
Профсобог зарегистрирую
И в нирвану погружусь
[63].
З.:
Не говорите «боги» о богах
Затем, что боги в СССР в опале,
И нынче лишь о красных «совчертях»
Гласят истории бесстрастные скрижали.
Кишит кровавыми басами вся страна
«От финских стран до пламенной Колхиды»,
Но близок час, и дерзкий сатана
Познает меч тяжелый Немезиды.
Не говорите боги о богах,
Они теперь в СССР не в моде,
Кричите миру больше о чертях,
Что выжечь дух хотят в живом народе.
— Нет, — сказала я после чтения экспромтов, — по-видимому за злободневные темы придется налагать на авторов штраф.
Один из поэтов ответил на это:
Было бы жестоко, баронесса,
Обрывать из уст летящий стон;
У «богов» должна быть вольной пресса,
Ибо дух не должен знать препон.
XXVIII. «Под гипнозом»
Когда в Петроград долетели первые вести о восставшем Кронштадте и от орудийного залпа броненосца «Петропавловск» содрогнулись здания, когда в знак солидарности с восставшими забастовали и петроградские рабочие, в городе не оставалось уже ни одного человека, сомневавшегося в успешности восстания.
Коммунисты на этот раз совсем потеряли головы.
Мне рассказывал состоявший при штабе Петроградского округа знакомый врач о царившей там в те дни панике.
«Бегают, как помешанные, не зная, что предпринять, и шепотком спрашивают друг у друга, куда скрыться».
Жизнь остановилась. Каждую минуту ждали обстрела города орудиями, что вопреки логике вызывало у населения не страх, а радость.
Перед газетчиками, обычно уныло и одиноко стоявшими на углах улиц с «революционными» изданиями, теперь выстраивались бесконечные очереди ожидавших вестей об освобождении или имевших основания желать своевременного бегства из Петрограда.
Забастовала также Экспедиция, и во избежание порчи машин злоумышленниками у ворот ее были поставлены часовые, не пропускавшие на фабрику посторонних.
В моих студиях занятия также остановились, потому что собираться группами, даже в несколько человек, было, как и всюду, запрещено. Приходя в отдел, я подзывала к себе по очереди моих учеников, делившихся со мной впечатлениями и новостями.
Удивляло меня, что в этот раз здесь не было того подъема, который наблюдался во время наступления Юденича. Ученики пояснили мне причину.
«Разбаловались мы. Теперь вот по студиям болтаемся, да с вами приятные разговоры разговариваем, а другая власть может работать заставит по-настоящему; трудно будет, да и неохота уже».
Даже ненавидевшие и проклинавшие большевиков рабочие говорили:
«Человек и к тюрьме привыкает, а нас за эти годы так замытарили, сперва царской войной, потом гражданскими, а сейчас голодом, очередями, да разными там собраниями и заседаниями, что только о покое и думаешь. Да и еще покуда новая власть установится, при старой либо в тюрьме сгниешь, либо к стенке угодишь, а если и вывернешься каким чудом, белые не простят, что при коммунистах работал».
И большевики ловко пользовались этим опасением репрессий со стороны белых и этой апатией «замытаренных» людей для своей агитации — внушения.
Последнее необычайно ярко сказалось на психике рабочих одной из крупнейших фабрик Петрограда, где забастовщики были особенно злобно настроены против коммунистов и собирались «гнать» направленных к ним, как и на другие заводы, агитаторов.
Но агитировать здесь явился сам Зиновьев со своими приближенными. Ничуть не смутившись встретившими его свистками и злобными выкриками: «Довольно голода»… «Столько время мучаемся»… и т. п., он, не покидая автомобиля, стал убеждать «не отдавать завоеванных революцией свобод», говорить о близости всемирной революции, которая «разом сделает жизнь пролетариата богатой и счастливой», о репрессиях, которым подвергнутся рабочие в случае победы восставших.
Не прошло и получаса, как враждебные возгласы утихли, а по окончании речи раздалось дружное пение «Интернационала», и Зиновьеву было дано обещание немедленно стать на работы.
Если бы случайно мне не пришлось присутствовать при этом лично
[64], я никогда бы не поверила, что не подтверждаемые фактами слова могут произвести на толпу такое магическое действие.
Интересно мнение об этом известного психиатра, профессора Бехтерева
[65]
[66], которому я рассказала о поразившей меня сцене.
