Через несколько лет Рона с детьми вернулись в Израиль. После окончания школы Асаф поступил в летную школу израильских ВВС. Он хотел стать летчиком, как и его отец. В 2009 г. он закончил обучение и, как и Илан, был первым в своем выпуске. В истории Израиля впервые отец и сын добивались таких успехов. Авиация была у них в крови. Асаф говорил, что надеется тоже когда-нибудь стать астронавтом. Потом, всего через несколько месяцев, воскресным сентябрьским утром во время тренировочного вылета на F-16 над Хевронским нагорьем Асаф потерял сознание под воздействием перегрузок на низкой высоте. Он разбился и погиб. Ему был 21 год.
Из-за своего второго полета в космос я не смог приехать на похороны Асафа, но я позвонил Роне. Она тяжело переживала утрату. Потерять сына тяжелее, чем потерять мужа. Я сумел приехать к ней только в 2010 г., и Рона отвезла меня на могилы Илана и Асафа. Их похоронили рядом на двух участках, которые Илан и Рона приготовили для себя. Стоя у могильной плиты Асафа, Рона сказала: «Тут должна была лежать я».
После смерти Асафа в семье Рамонов больше никто не летал. Младших детей Рона привязала к земле. Она обратилась прямо к премьер-министру, заявив: «Больше никаких полетов». Все трое служили в армии, но не в авиации. Эта семья и так много отдала небу. Давид, младший мальчик, все-таки хотел летать. Когда мать сказала ему, что пилотом он не будет, он спросил:
— Ты думаешь, я не смогу стать хорошим летчиком?
— Сможешь, — ответила она. — Ты будешь отличным летчиком. Лучше, чем твой отец, лучше, чем твой брат. В нашей семье все хороши в небе, только вот небо поступает с нами нехорошо.
20. Зачем мы летим
После того как наших друзей похоронили, однажды днем, в пятницу, мы с Диггером полетели в Космический центр имени Кеннеди, чтобы сказать еще одно, последнее «прощай» нашему космическому кораблю. Весь февраль и начало весны поисковые группы собирали обломки «Колумбии», которые разлетелись по Техасу и Луизиане. Каждый раз, когда находили кусочек шаттла, его отправляли в Космический центр имени Кеннеди. Там, на полу одного из ангаров, нарисовали контур корабля. Все обломки вносили в каталог, а затем помещали на предназначенные им места. Если находили кусок фюзеляжа, его клали туда, где был фюзеляж. Если находили кусок шасси, он тоже оказывался где надо. Их собирали вместе как пазл. Некоторые части обуглились и были деформированы. Другие — в неповрежденном состоянии. Я стоял в середине ангара и видел: это был космический корабль, на котором я летал в космос. Там был мой шкафчик. Там был блок приготовления пищи. Там был иллюминатор, из которого я любовался на чудеса Вселенной, слушая Radiohead. Глядя на то, что осталось, и замечая, чего не хватало, я мог сказать, где произошел взрыв и как шаттл распался на части.
Там еще было отдельное закрытое помещение, куда не допускались посторонние и журналисты. В нем были собраны личные вещи экипажа. Удивительно, что некоторые вещи сохранились. Падение пережили несколько фотографий. Остался дневник Илана. Несколько страниц из него даже можно было прочитать. Удалось собрать части шлемов, обрывки летных костюмов. И, как и с самим кораблем, глядя на то, что осталось, я мог сказать, как они умерли.
Мы с Диггером бродили по ангару, не говоря ни слова. Такими же были и настроения в Хьюстоне. Было тихо. Это напоминало коллективный посттравматический синдром, как будто каждый получил удар в живот. Но жизнь не остановилась. Пока Комиссия по расследованию причин катастрофы выносила свой вердикт, у нас по-прежнему было много работы. Некоторые из нас получили задания по доработке систем шаттла, чтобы в будущем избежать аварий и катастроф. Но большинство было занято делами, как обычно двигаясь вперед, и я старался делать это так хорошо, как только мог. На МКС все еще жили наши ребята. Дон Петит и Кен Бауэрсокс в итоге остались там еще на три месяца, ожидая, когда русские отвезут их на Землю на «Союзе», и как оператор связи я регулярно разговаривал с ними. Экипажи следующих полетов уже были назначены, и несмотря на то, что их экспедиции были отложены и перемешаны, мы должны были работать, основываясь на предположении о том, что рано или поздно шаттлы снова будут летать. Поэтому мы продолжали тренироваться, продолжали наши репетиции ВКД в бассейне. Но во всем этом не было никакой радости. Было такое ощущение, что все занимаются чем-то для видимости. Однажды утром, через несколько месяцев после катастрофы, я помогал на тренировке в бассейне Скотту Паразински. Мы уже были готовы опустить его в воду, но он остановил нас и посмотрел на меня.
— Майк, я не хочу этого делать, — сказал он.
— Я тоже не хочу быть здесь, — ответил я, — но мы должны.
По правде говоря, у меня дела шли не очень хорошо и до катастрофы. Шон О'Киф посылал меня на различные мероприятия, связанные со средствами массовой информации и связями с общественностью, и я получал удовольствие от этой части своей работы, но главной целью для меня было получить назначение в другой полет и снова вернуться в космос. А это оказалось непростой задачей. Как только челнок STS-109 коснулся Земли, вся команда «Хаббла» сосредоточила свои усилия на финальной, четвертой экспедиции обслуживания. Попасть в этот последний полет к «Хабблу» мечтал любой специалист по ВКД. Вся культура НАСА основана на том, что каждый должен стараться принести как можно больше пользы и в команде нет места отдельным «я», но люди все равно думают о себе. Все хотят получить шанс перехватить назначение, где нужна высокая квалификация. Люди хотят иметь возможность заниматься интересной работой, решать сложные задачи. Поэтому, как только последняя экспедиция к «Хабблу» стала набирать обороты, вокруг нее начались политические игрища. Все пытались выставить себя в наилучшем свете, чтобы получить назначение.
В 109-й моим наставником и защитником был Джон Грунсфелд. Вскоре после того, как мы вернулись из космоса, его отозвали в округ Колумбия, где он получил новую работу — стал главой научного отдела. Так я остался без «адвоката», на которого мог бы положиться. Когда началась первая серия разработки процедур для последней экспедиции обслуживания, меня включили в работу. Но потом началась вторая серия, и меня не пригласили на совещание по планированию. Неожиданно я оказался за бортом.
Я отправился к начальнику отделения ВКД и спросил, почему меня не включили в работу над процедурами. Он объяснил, что это произошло из-за моих оценок после полета в 109-й. Они не были плохими, но и великолепными тоже не были. Я все сделал хорошо. Но Ньюман и некоторые другие люди, оценивая мои действия, сказали, что я не проявил качеств лидера в достаточной мере, чтобы стать специалистом по ВКД-1. Они сказали, что мне нужно набраться опыта и тогда я смогу руководить выходом в открытый космос. По существу, глава отделения ВКД сказал, что мне нужно принять участие по крайней мере в еще одной миссии, чтобы выполнять во время выхода руководящую роль. Но план ВКД для последней экспедиции к «Хабблу» был точно таким же, как для нашей: две пары, каждая состоит из опытного лидера и астронавта, который первый раз выходит в открытый космос. Я не мог снова полететь как новичок и не проявил себя как лидер. Я был где-то посередине, и это означало, что я не могу вернуться к «Хабблу».
