Почему старшая горилла защитила человеческого детеныша? Было ли это проявлением альтруизма? Почему иногда люди рискуют собственной жизнью, чтобы спасти жизнь посторонним? Из всех разнообразных видов любви труднее всего, пожалуй, понять альтруизм. Кажется, будто он существует наперекор тому эгоизму, который движет всеми нами. В первую очередь инстинкт заставляет нас бороться сначала за собственную жизнь и уже потом – за жизнь наших близких. Зачем помогать голодным и бездомным, если они посторонние? Зачем спасать других людей? Зачем жертвовать на войне своей жизнью ради жизни товарищей? Альтруизм нас изумляет. Мы им восхищаемся. Мы объясняем своим детям, что альтруизм – прекрасное и благородное чувство. Но оно нас все равно озадачивает. Ведь в жестокой экономике жизни у него, похоже, нет смысла. И мы думаем, что за альтруизмом, видимо, стоит какой-то тайный мотив, что он сулит какую-то скрытую выгоду. Бихевиорист сказал бы, что горилла спасла ребенка вовсе не потому, что чувствовала нечто вроде сострадания. Как самый главный самец, вожак стаи действовал машинально. Он был жестко запрограммирован на то, чтобы защищать маленьких приматов, и, увидев одного из них в опасности – даже такого странного с виду, без шерсти, – осознанно бросился к нему, чтобы стать живым щитом.
Поступки некоторых животных кажутся альтруистическими потому, что мы не вполне понимаем их мотивы. На самом же деле они втянуты в особую, не совсем явную коммерцию, в тот обмен услугами или одолжениями, который ученые называют «взаимным альтруизмом». Несколько лет назад на побережье Патагонии я видела южных китов – мать и детеныша, заплывших для отдыха в бухту, чтобы набраться сил перед дорогой в обильную пищей Антарктику. Самцы знали, что здесь они могут найти самок, и часто заплывали в бухту для спаривания. Собираясь группами по трое или четверо, самцы совместными усилиями заманивали самку и ее оплодотворяли. Пытаясь избежать совокупления, самка переворачивалась на спину, и ее вульва оказывалась над водой. Однако при этом ее дыхало оказывалось, разумеется, под водой, и она не могла дышать. Самцы (один кружил с ней рядом, а другой плыл снизу) брали ее в кольцо. В таком случае, когда она перевернется, чтобы набрать воздуха, один из них получит доступ к ее вульве. Чтобы обеспечить спаривание хотя бы одному киту, требовалось несколько самцов, потому что, если самку не поймать в ловушку, она сможет от них увернуться. Почему самцы действуют сообща? Вероятно, по двум причинам. Во-первых, самцы объединяются с родственными им самцами, может быть, затем, чтобы сохранить гены своего рода независимо от того, кому именно удастся оплодотворить самку и произвести потомство. Во-вторых, это содействует обмену услугами: сегодня Фред обеспечит спаривание Барни, а завтра Барни поможет Фреду. Покупая билет в оба конца, мы имеем в виду всю поездку – и туда, и обратно. Взаимный альтруизм – это билет в оба конца, хотя вторая половина пути пока не видна.
А как же люди? Мы виртуозы обмена услугами, мы обожаем древнее правило «услуга за услугу» и живем по принципам «потри мне спину, и я потру твою» и «рука руку моет». В припадке самодовольства мы объявили это добродетелью – «сотрудничеством», – которое прославляем как святое проявление великодушия, доверия и любезности. Но психологи считают, что наше самодовольство по этому поводу не должно продолжаться слишком долго. Обычно они трактуют такое наше поведение или как гедонизм (альтруистические поступки мы совершаем потому, что благодаря им мы чувствуем себя хорошими, а нам нужно удовольствие), или как попытку ущемленного эгоизма поднять свою самооценку. Как только человек представляет себя на месте попавшей в беду жертвы и пытается ее спасти, это становится проявлением себялюбия.
Может, это и так. Однако если стремление к сотрудничеству заложено в нас природой, то, значит, этот навык возник в глубокой древности и передается генетически, предоставляя больше шансов выжить тому из нас, кто лучше всех взаимодействует. Потребность помогать людям в горе отчасти воспитывается (в некоторых семьях и культурах она ценится больше, чем в других), но она глубоко укоренена и в нашей природе. Дети, становясь старше, начинают сострадать непроизвольно. Примерно в двухлетнем возрасте они начинают испытывать сочувствие к человеку, увидев, что он оказался в беде, и пытаются ему помочь. А если вспомнить, что наряду со стремлением к взаимопомощи известное мы предпочитаем неизвестному, мы увидим, как происходит эволюционный скачок, как смягчается вражда между так называемыми врагами. Перекрестные исследования культур показывают, что на первое место люди ставят свою семью, на второе – родственников, на третье – соседей, а также людей, напоминающих им членов семьи, родственников или соседей. Чужие лица людей пугают, поэтому тоталитарным лидерам легко убедить их в том, что к чужакам надо относиться как к недочеловекам.
А как отнестись к альтруизму, доходящему до самопожертвования? Он наблюдается и в мире животных, особенно среди насекомых. Насекомые – тоже социальные существа, и поэтому заманчиво думать, что и мы ведем себя так же. Однако насекомые существенно отличаются от нас тем, что они тесно связаны друг с другом, объединены общим генофондом, который они яростно защищают. Работать на общую пользу – не просто в их интересах; ради нее они могут пойти на все. Люди с нежностью говорят о своих семьях и родственниках, но для муравья его близкие – это все сообщество, и он скорее умрет, чем позволит пресечься своему роду. Однако люди объединены в очень маленькие нуклеарные семьи, откровенно соперничающие одна с другой. В отличие от муравьев мы, чтобы работать вместе, должны побороть наш эгоизм, а это требует больших усилий. Это делает альтруизм тем более ценным.
Хотя эта книга в основном посвящена романтической любви, существуют и другие ее разновидности – родительская, альтруистическая, религиозная любовь, любовь к родине и так далее. И все они так же ярко и мощно выражают нашу потребность любить и быть любимыми. В своей жизни я встречала много добрых дел – иногда безусловно героических, а иногда – просто великодушных. Две истории, о которых будет рассказано ниже, сохранились в моей памяти как образцы глубоко прочувствованной альтруистической любви.
Любовь милосердная: «интерпласт»
Город Сан-Педро-Сула расположен на северо-западе Гондураса, между уступчатой пирамидой городища древних майя в Копане и коралловыми атоллами побережья. В сентябре, под гигантским полотнищем с рекламой кока-колы, реющим над соседним холмом, словно хоругвь с изображением святого покровителя, по деловой части города снуют люди, мечтающие окончить свои дела до того, как горячие, липкие полуденные часы внезапно превратятся в насыщенную испарениями влажную ночь. На улице в центре города, в тени деревьев, находится городская больница – запутанный лабиринт одноэтажных домиков, галерей и двориков. Здешние крыши из рифленого железа годами покрывались ржавчиной. Шелушащиеся стены выкрашены в розовый и темно-бордовый цвета и окаймлены трехцветной зелено-желто-красной полосой (государственных цветов), пляшущей на уровне глаз. Желтые и зеленые плитки во дворе уложены в шахматном порядке, на скамейках перед больницей в тесноте сидят пациенты и их родственники. Люди заполняют палаты, толпятся на аллеях и во дворах. Здесь на виду все – и житейские радости, и скорби. Женщина, которую только что ранил мачете ревнивый любовник, медленно входит в глазное отделение. Сильно обгоревший мужчина, завернутый в марлю, словно в кокон, ковыляя, выходит из мужской палаты, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Мужчина в соломенной шляпе, поддерживая за локоть беременную женщину, ведет ее к вывеске с надписью «FARMACIA»
[72]. Мужчина и женщина быстро перебрасываются обвинениями, сопровождая слова взмахами рук. Молодая мать, сидя в уголке, кормит младенца, и ее глаза подернуты пеленой бесконечной любви и нежности. Мальчики-близнецы (оба – с «заячьей губой») катят игрушечные грузовички по бетонному полу. Там и сям на скамейках сидят полицейские с карабинами на боку: они сторожат заключенных, находящихся в палате. Родители и маленький мальчик завтракают под деревом кешью, толстые ветви которого прогибаются под тяжестью изогнутых зеленых орехов. Манговое дерево дает тень медсестре – хорошенькой женщине за двадцать, с волнистыми волосами, – которая методично чистит апельсин до тех пор, пока аккуратно не снимет всю кожуру, вьющуюся спиралью. Хотя она и сидит в тени, на ее лице выступают капельки пота. Солнце в Гондурасе такое, что под ним в изобилии растут разные фрукты – манго, бананы, папайя, апельсины, ананасы и грейпфруты, одни из самых сладких в мире. Однако человек, даже сидя неподвижно, все равно покрывается липкой влагой. А стоит вам встать и пойти – и пот пропитает всю одежду насквозь. Но, несмотря на такую жару, люди часто носят одежду с длинными рукавами и длинные брюки; тропическая лихорадка, в Гондурасе эндемическая, переносится москитами, и лекарства от нее нет.
