Наши привязанности крепче всего в детстве, когда мы полностью зависимы от родителей. Однако, став взрослыми, мы тоже формируем сильные привязанности – к тому, кого любим, или, возможно, к таким авторитетам, как работодатель или учитель. Мы выбираем кого-то, кто, как нам кажется, ориентируется в окружающем мире лучше нас. Зная, что такой человек – «опора для нас», мы чувствуем себя в сложной ситуации безопаснее и увереннее. Эта потребность становится особенно настойчивой, когда мы напуганы, больны или одиноки; речь идет о совершенно нормальном, здоровом инстинкте. Ребенку нужен островок безопасности, «надежное место», куда он может возвращаться из своих коротких экспедиций в шумный мир, в котором много необычного, чуждого и даже страшного. Мэри Солтер Эйнсворт четыре года наблюдала за детьми в Уганде и обнаружила, что они регулярно возвращаются к своей матери, как на опорный пункт, как на базу, после своих маленьких экспедиций. Параллельно Эйнсворт наблюдала за американскими детьми в Балтиморе, и результаты оказались аналогичными. Она выявила три модели привязанности. Если тот, кто должен заботиться, чутко реагирует на потребность ребенка в общении и ободрении, ребенок счастлив и, возможно, станет уверенным в себе взрослым. Если тот, кто должен заботиться, отвергает просьбы ребенка о близком общении, ребенок привыкает держаться на расстоянии, находит занятия, не требующие общения, и становится маниакально самоуверенным. Если тот, кто должен заботиться, действует непоследовательно (иногда бывает отзывчивым, а иногда – невнимательным или назойливым), ребенок, заявляя о своих огорчениях более настойчиво, становится прилипчивым, что мешает ему исследовать мир. Уверенность ребенка в своих силах очень тесно связана с возможностью положиться на родителя. Так что дети, у которых складываются доверительные, служащие надежной пристанью отношения с родителями, со временем становятся более стойкими и уверенными в себе взрослыми.
Фрейд думал, что связь между матерью и ребенком столь сильна потому, что мать его кормит. Однако Боулби полагает, что потребность человеческого детеныша в привязанности – всепоглощающая; она не имеет почти никакого отношения к пище и представляет собой ту же самую тягу, которая позже заставляет человека искать любовного партнера. Когда ребенок плачет, зовет взрослого, идет за ним, «липнет» к нему – все это укладывается в стереотип установленного поведения, цель которого – добиться заботы. У взрослых такое поведение наиболее отчетливо проявляется в тех случаях, когда человек обеспокоен, болен, расстроен или чего-то боится. Если ребенка разлучают с тем, кого он любит (например, отправляют в школу или в интернат), это не обязательно опасно, но небольшой риск всегда есть – и этого достаточно, чтобы вызвать мучительную, острую боль.
Фрейд делает следующий вывод: когда влюбленные действуют иррационально, на самом деле они возвращаются к потребностям, ощущениям неуверенности и наваждениям детства. Используя археологическую метафору, Фрейд представляет сознание в виде Рима с его многочисленными подземными культурными слоями, в которых тесно соприкасаются разные эпохи и общества. Прямо под нынешним шумным городом, деловым центром, располагаются другие города, и у каждого из них – собственная совокупность моральных правил, принципов правосудия, наказаний, обычаев, правителей, добродетелей и бюрократии. В свою очередь, сторонники теории привязанности в реальных, а не воображаемых остатках прошлого усматривают нечто большее, чем памятники материальной культуры: «Некоторые из значительных исторических объектов, мостов и извилистых улочек все еще здесь. Однако лишь немногочисленные древние сооружения остались неизменными или мысленно обособленными, так что простое возвращение и остановка развития на прежней стадии маловероятны. В поведении, связанном с привязанностями, существует преемственность, но в нем происходят и значительные изменения».
Таким образом, романтическая любовь – это биологический балет. Это тот метод, которым действует эволюция, дабы убедиться, что сексуальные партнеры встретятся и спарятся, потом обеспечат своего ребенка заботой, которая необходима ему для того, чтобы стать здоровым и создавать собственные любовные привязанности. И это не простой и не быстрый процесс. Мозг человека устроен столь сложно, а сознание столь изобретательно, что биология и опыт действуют рука об руку. Обычно в период между детством и зрелостью люди неоднократно влюбляются, переживают увлечения и страсти. Они учатся создавать сильные привязанности, власть которых ощущают всем своим существом. Думая о любимом, человек посвящает ему все свои помышления и скорее готов умереть, чем разорвать силовое поле своего обожания. Влюбленные как будто становятся двумя планетами, которые вращаются по орбитам друг вокруг друга и насыщаются взаимной силой притяжения. Поскольку в этот момент для них ничто и никто в мире не значит больше, прекращение отношений оказывается катастрофой. Оно разрывает сердце, разрушает грудную клетку, разбивает вдребезги увеличительное стекло надежды и приводит к драме – трагической, но предсказуемой. Громко рыдая или неслышно причитая, цепляясь за окружающий мир или уходя в себя, покинутый влюбленный опечален.
Как мы учимся горевать? Общество предлагает свои обычаи и обряды, но мы и сами знаем, как себя вести, чувствуем это всем телом, знаем наизусть. Сначала мы протестуем и отказываемся принимать правду; мы предпочитаем думать, что любимый волшебным образом вернется. Потом мы утопаем в слезах. Потом погружаемся в отчаяние; мир словно прогибается под предельной тяжестью нашего горя. И наконец, мы скорбим. Со временем мы успокаиваемся, утрата теперь значит для нас не больше, чем потерявшаяся пуговица, и отправляемся на поиски новых привязанностей.
А теперь представим ребенка – осиротевшего или страдающего от жестокого обращения. Когда по чьей-то злой воле или в силу обстоятельств изначальная связь между родителем и ребенком нарушена, приходят глубокие психологические последствия. Со временем у такого человека могут возникнуть проблемы в браке, расстройства личности, неврозы или трудности с воспитанием детей. Ребенок, лишенный любви, всю жизнь ищет крепких, надежных отношений и безраздельно любящее сердце, которое должно принадлежать ему по праву рождения. Повзрослев и не находя ничего, что указывало бы ему путь именно к таким отношениям, он ожесточается, никому не верит и замыкается в одиночестве. Ребенок, чувствующий себя незащищенным, отвергнутым или нелюбимым, становится тревожным, назойливо прилипчивым и нерешительным. Такой отвергнутый ребенок – он словно слышит, как окружающие говорят: «Это такой человек, которого можно только презирать», – может попытаться стать самодостаточным, отказаться от любви и не рисковать: не требовать настоящего внимания ни от кого. Он начинает сердиться на самого себя и уже не нуждается в другом обвинителе, в толпе линчевателей. Он чувствует себя так, будто его поймали в момент совершения преступления, и это преступление – сама его жизнь. Но можно ли спасти настолько травмированного ребенка? Исследования показывают, что постоянного присутствия рядом с ребенком хотя бы одного сочувствующего взрослого достаточно для того, чтобы он вырос практически неуязвимым (в противном случае этот же ребенок может вырасти крайне тревожным и неуверенным). В идеале должен быть такой родитель, которого ребенок воспринимал бы как своего сторонника, защитника, покровителя, приверженца, спонсора, доброжелателя и обожателя, вовлеченного в его жизнь. Однако минимум – это надежный ангел-хранитель. И не обязательно родитель, а просто тот, кто всегда рядом, кто, так сказать, сидит в зрительном зале, подбадривая аплодисментами всегда, независимо от того, проигрываешь ты, например, в бейсболе или выигрываешь, нанося меткие удары.
