Такого рода трудности, возникшие в детстве, отложились в душе Фрейда: он годами их подавлял и смог восстановиться благодаря снам и мучительному самоанализу, лишь в конце девяностых годов XIX века. Его сознание сформировалось на основе этих фактов его биографии – его юной матери, беременной ребенком-соперником; его единокровного брата, каким-то таинственным образом связанного с его матерью; его племянника, старше его самого; его лучшего друга, который одновременно был самым главным его врагом; его добродушного отца – достаточно пожилого, чтобы быть его дедом.
Когда Фрейду было за двадцать, он женился на довольно заурядной женщине, Марте Бернайс, которая воспитала их шестерых детей, но не была посвящена в его интеллектуальную жизнь. Он был решительно настроен жениться на ней. Хотя они оставались целомудренными в течение тех четырех лет, пока были помолвлены, Фрейд явно ее по-настоящему желал. Однажды он написал ей из Парижа о своем подъеме на Эйфелеву башню: «Надо подняться на триста ступенек. Очень темно и очень одиноко. Если бы ты была со мной, я бы целовал тебя на каждой ступеньке, и, достигнув вершины, ты бы задыхалась и была в исступлении». Пока они были помолвлены, до самой женитьбы, Фрейд написал Марте много нежных, пылких, откровенных писем. В какое-то время у Фрейда, по всей видимости, была внебрачная связь с его свояченицей. Когда Фрейду было тридцать семь, он написал своему близкому другу о причинявших ему беспокойство неприятностях с импотенцией. Заядлый курильщик сигар, Фрейд был патологически зависим от этой привычки, которая, как он знал, его убьет, что со временем и произошло; конец, несомненно, приблизило и усиливавшееся употребление кокаина. До свадьбы Фрейд однажды написал Марте, что «без курения не обойтись, если некого целовать», а позже он утверждал, что все пагубные привычки служат заменой мастурбации. Его дом был во многих отношениях типично буржуазным – очень аккуратным и благопристойным, где всем управлял отец, а все домашние исполняли его указания. Он единолично выбирал имена своим детям, называя их в честь своих кумиров, наставников или друзей.
В 1980 году участники ежегодной конференции Американской психологической ассоциации получили редкое удовольствие: восьмидесятипятилетняя дочь Фрейда, Анна, прокомментировала тридцатиминутный фильм о ее отце, снятый дома несколькими его друзьями (которые были и его пациентами). Фрейд не всегда знал, что его снимают, и поэтому выглядел раскованным: вот он играет со своими собаками на снегу, а вот – нежно обнимает внуков и наблюдает вместе с ними за золотой рыбкой в пруду. «Здесь мой отец не знал, что его снимают, – прокомментировала Анна Фрейд кадры, на которых Фрейд сидит в саду и мирно беседует со старым другом. – Он не любил, чтобы его фотографировали, и, завидев, что его снимает камера, часто корчил гримасы». За этим фильмом последовала другая, более официальная двадцатиминутная кинолента, включавшая сцены празднования пятидесятой годовщины свадьбы Фрейда и его перелет из Вены (ему пришлось эмигрировать из страны, ставшей нацистской). Фрейд позировал со своими братьями и сестрами (некоторые из них позже умерли в концлагерях) и своими детьми, в том числе – с гордо улыбавшейся маленькой Анной, одетой в очаровательное платьице. Этот, более поздний, фильм снял Филип Рафаэль Лерман, который одно время был пациентом Фрейда. Фрейд согласился на съемки, но, вероятно, думал, что потребность Лермана его снимать была разновидностью мании. Подсматривая в «замочную скважину» вслед за кинокамерой, взволнованные члены Американской психологической ассоциации мельком увидели частную жизнь Фрейда. Та производила впечатление совершенно обычной.
Систематический собиратель египетских, греческих и римских древностей, теснившихся в его приемной и кабинете подобно фантастическому ландшафту прошлых жизней, Фрейд уверял, что прочитал больше книг по археологии, чем по психологии. Древности зачаровывали его всегда. Его пациенты часто давали свое толкование всем тем статуям, резным работам, кусочкам старинных камней и копиям руин, на которые падал их взгляд. А чем еще они могли заняться во время неизбежного ожидания в приемной, где им поневоле приходилось созерцать репродукцию картины Энгра «Эдип и Сфинкс» или загадочные фрагменты с трудом узнаваемых лиц, безруких существ – эдакие каменные головоломки? Сидя за своим столом, Фрейд часто брал в руки один из этих предметов и задумчиво его гладил. Он был всегда в поле зрения – этот караван частичных истин, загадки которых охватывали разные эпохи и страны. Это была в значительной степени символическая одержимость, напоминавшая Фрейду о его работе – о предварительных раскопках в глубинах душ – и, вероятно, о его ближневосточном происхождении, о его отроческих мечтах о раскопках и просто о вере в то, что статуи, даже слегка искалеченные, сохраняют вневременное достоинство и красоту. Пожалуй, он даже считал их более загадочными из-за их изъянов. Он относился к своей работе как к раскопкам, когда, слой за слоем, через отложения прошлого, приходилось проникать все глубже и глубже, чтобы обнаружить затерянные города душевных тайн.
Фрейд прекрасно понимал, что положил начало революции в мышлении. Он словно бы с силой подбросил мяч ввысь – и все вокруг, запрокинув головы, смотрели и ждали, когда же тот приземлится. Фрейд жил достаточно долго, чтобы увидеть, как стали знаменитыми его ученики, что, конечно, не оставило его равнодушным.
Значительную часть последних лет своей жизни Фрейд прожил в эпицентре политического урагана, когда вокруг многообещающей науки психиатрии разгорались громкие скандалы. Фрейд не умел хранить секреты, касавшиеся сексуальных извращений его пациентов и друзей. Кроме того, он часто оказывался вовлеченным в отношения типа «отец – сын» (например – с Юнгом), что приводило к чудовищно болезненным разрывам. Фактически его отношения с друзьями-мужчинами и помощниками всегда были сложными. Жизнь Фрейда была таким клубком обожания и мелочных ссор, что он и сам задавался вопросом, не было ли у него какой-то внутренней потребности портить отношения, которые были для него так важны. В работе «Толкование сновидений» он признавался: «Для моей эмоциональной жизни всегда были крайне необходимы близкий друг и заклятый враг». Вообще у психоанализа тогда была масса проблем, и далеко не последние из них – вопросы о том, может ли он излечить пациента и как применить в повседневной жизни то, что открылось и было высказано во время сеансов. Впрочем, если фрейдовский анализ не всегда мог излечить или исправить, он давал пациенту нечто замечательное и ценное – ощущение своей жизни как повествования. К чести Фрейда следует сказать, что он пытался изучить каждую мечущуюся в глубине души тень, все ее подсознательное – каким бы постыдным, темным или смущающим оно ни было для него самого.
Фрейд собирался написать большую книгу о «любовной жизни мужчины», но так этого и не сделал, хотя часто читал на эту тему развернутые доклады. Например, в 1906 году, на собрании Венского общества, он сказал:
В конечном счете то, как обращались с ребенком, имеет решающее значение для его интимной жизни. Например, влюбленные обращаются друг к другу по тем ласковым именам, которыми их называли в детстве. Мужчина, когда влюбляется, становится ребячливым… Говорят, что любовь иррациональна, но истоки ее иррациональности можно обнаружить в детстве: любовная одержимость инфантильна.
