Оба они что-то искали.
Первый — отвлечения от падения за духовный борт. Он неожиданно выделил себя из хаотичной упорядоченности мегаполиса, увидел сутолоку со стороны. Люди-звенья, покрывающие своим количеством и энергией заданные цели общества, когда каждое стремление «для себя» преследовало вкупе с прочей массой стремлений общие задачи. Именно этот процесс в отдельности представлял собой систему, что являлась ячейкой другой, глобальной системы, благодаря которой строятся здания, летают в космос аппараты и поливается цветок на подоконнике Ура.
Второй, наоборот, отвлечения от того, что слишком сросся с кристаллической решеткой причин и следствий, которая незаметно выпивает соки, подтачивает организм, пытает нерв и разум. Главное тут — почувствовать миг, когда пора разрубить ненадолго этот узел, состоящий из тысячи узелков. Выйти за рамки таблицы, где тебе подыскано место, и ненадолго зависнуть в воздухе.
Вне.
Это все происходило совсем недавно, до тех пор, пока неведомая сила не наделила эти сумрачные головы странной миссией, непонятной, безумной, но необходимой. В это верили они и не задавали вопросов.
Небо, скопище темных мазков, каждый из которых отличен от собрата. Наложенных на розовое и замешанных в сумасшедший коктейль, со сложными рисунками разных тем. Как извращенное отображение того, что тянется к нему с земли: кусочки поля и зеркало воды, деревья и безлюдность.
Провожая пар, автопутники присоединили этот отрезок реальности к тому, что дышало им в глаза. Места спайки бесшумно соединились, срослись, и стало еще необычнее. Мир увеличился, углы раздались и отдалились, верхняя планка сиганула вверх, а человеческие головы стали ближе к тому, куда гнет спину сила притяжения. Зафиксировалась малость того, что есть «я» в этом масштабе, загипнотизировали высоты и широты.
«А ведь я не замечал этого раньше», — подумал Ит.
«Миссия… — думал Ур. — Зачем мне это?»
Нужно было двигаться дальше.
Ангел-4
Прошел месяц, который поделился на семь-восемь телефонных звонков.
— Привет.
— Привет.
— Как ты?
«.. судя по тембру, не очень…»
— Плохо.
«...а ты не слышишь?»
— Почему?
— Встала только.
— Почему так поздно?
«...хм...»
— Так вышло.
«...угадай...»
— Поздно пришла?
— Не помню.
— Расскажи.
— Нет настроения.
«...потом, может быть...»
— Диалог не клеится.
— Можешь положить трубку.
— Думаешь, так будет лучше?
— Я положу тут, ты положишь там.
«...и друг на друга тоже…»
— Как хочешь. — Я остался наедине с гудками.
Понять я вновь ничего не смог, как всегда — позитив клейко мешался с негативом. Она любила все делать первой, и не в последнюю очередь класть трубку. Момент оказался более чем принципиальным. Тогда во мне еще существовало подобие гордости, которое тут же принялось опрыскивать все толстым слоем нигилизма. Покоя не давал один момент — не проступало причинности.
Прошлый разговор закончился нежно, сегодня я позвонил вовремя, как и договаривались. Конфликтность не имела предпосылок с моей стороны, то есть все определялось острым эмоциональным дисбалансом в точке П.
Сумрачно катая желваки, я побродил в четырех стенах. Погрустнело, и я с радостью выплеснулся за окно, дабы сыскать отвлечение. Но покой не явился до тех пор, пока сотовый не затрясся от очередного вызова и на определителе я не увидел ее имя.
— Привет, — суховато бросил я в объемную тишину динамика.
— Привет, противный. — Это был тот самый голос, проникновенный и пропитанный кокетством, используемый как оружие, подобно всем прочим ее составляющим. — Я сегодня купила билет к тебе. — Голос капризный, сволочной, чуть истеричный. — Скоро увидимся, и настроение мое улучшится. — Ее приезд и должен был быть, и не должен, о нем говорили, но определенности не следовало, как обычно.
— Замечательно! — Я действительно обрадовался. — Когда?
— Послезавтра. — Она засмеялась. — В пять утра.
— В пять?!
«...ничего не бывает просто…»
— Да. А что? — Вопрос был подчеркнут.
«…ты же имеешь дело со мной.»
— Ничего. Ты — хоть в четыре.
— Правильный ответ! — Голос точно переливался из одного сосуда в другой. — Попробуй только не встретить меня, животное.
— Исключено.
— Целую. Пока. — Я ни разу не слышал, чтобы она прощалась иначе. Всем без исключений она выдавала этот сухой штамп. В самые эмоциональные наши разговоры, на грани лезвия ссоры и перемирия я слышал эту фразу, в которой изредка лишь переставлялись слова.
Гудки отбросили меня на семьсот пятьдесят километров прочь.
Кричащий ветер
эмоциональное состояние — минус 1…»
Иногда бывает, что самый интересный жизненный процесс — наблюдать за домашним котом, которого никогда не выводят на улицу, но который часто смотрит в окно, постигая громадный мир за тонким стеклом с нагретого места. Это кошачье телевидение, животному любопытно действо, он поглощен представленной динамикой, но вряд ли стремится туда. Скорее всего в нем брезжит далекое эхо инстинкта, а подсознание выдает смутные картинки быстрого бега в сторону — куда глядят глаза.
Экран окна сегодня целый день проецирует снег с дождем, подобная природная неопределенность сродни душевной меланхолии. Кот замер, точно статуэтка, в комнате стоят все часы. Схематичная фигура — который день — лежит на кровати, не расстилая ее, не меняя позы, и кажется, будто жизнь замерла, в комнате никого нет, лишь окно мельтешит неживыми помехами.
Кроме кота и кровати есть письменный стол с лампой, с одиноким и чистым листом посередине, книжная полка, беспорядочно забитая книгами, вросший в свою тумбу телевизор. Еще — до зеркальности глянцевый безумный шкаф, подражающий Пизанской башне, с всегда приоткрытыми дверцами. Еще — тусклые бра, похожие на насекомых, скрипучий пол, столетний ковер, картина и две тяжелые гантели в углу. На картине изображена точная копия рамки, в которую одета картина, внутри ее находится другая рамка, поменьше, потом — другая, и так до бесконечности. Квадрат помещения одет в некогда светлые обои с частым и увеличенным нотным рисунком.
Неожиданно очень близко за стеной кто-то начинает петь. Это пение по нарастающей раздается неделю. С каждым днем оно становится все сильнее, а сегодня это почти рев.
Родик вздрагивает, потому что пение это исполинское, так могут петь только джинны. Ни один человек не может петь с такой силой, у него не может быть такого яростно-сильного голоса.
