Выйдя из галереи, они направлялись к Андроникову монастырю, в церковь архангела Михаила, в фамильную усыпальницу Лопухиных. Путь от Третьяковки до Андроникова занимал час с небольшим. Они сворачивали с Лаврушинского в Толмачёвский, миновали Климента, потом через Садовнический проезд выходили на Устьинский мост. Они молча шагали по мосту, влекомые смутным мистическим чувством, вперив вдаль хмурый взгляд. Двое участников несли корзину цветов и фруктов. Полы их пальто колыхались вместе с праздничными флажками, выставленными вдоль моста.
Мелкий сухой снег собирался на полях их шляп, плечах и скатерти, которой была покрыта корзина. А они всё шли и шли. По Яузской, мимо библиотеки иностранной литературы, по Николоямской. Удивляя своим видом прохожих, собирая гудки машин, вызывая перезвон на колокольнях. Они проходили магазин «АБК», каланчу, пункт помощи бездомным и оказывались у ворот монастыря. Тут они снимали шляпы и до церкви архангела Михаила шли с обнаженными головами. В церкви они спускались по узкой крутой лестнице в склеп. В тускло освещенной сводчатой комнате они ставили корзину у заветной плиты, а сами брались за руки и, закрыв глаза, тихим хором читали стихотворение Якова Полонского «Она давно прошла, и нет уже тех глаз…». Каков был их устав? Чем они занимались в часы, свободные от куртуазного культа? Почему их пленила именно работа Боровиковского? Никто этого никогда не узнал.
Две смотрительницы, не выпуская из рук швабры и метлы, дошли до патронессы и сообщили ей все подробности утреннего происшествия. Ко всему сказанному они присовокупили описание моей внешности и приглашение пройти и отнюхать результат моих проказ на стене. Патронесса вежливо отказалась и вызвала к себе Сергеича. Я был уволен.
Как мог я доказать, что мои тестикулы уже давно не были способны на такое? Как мог заставить своих работодателей посмотреть запись с видеокамер и убедиться в моей невиновности? Разум их был глух, а сердца черствы. Ну что ж… Тот, кто сыграл со мной такую шутку, еще преподнесет им не один сюрприз. Тогда я буду уже далеко и не расслышу их запоздалых криков раскаяния. Пусть будет так.
Не дав мне проститься с сослуживцами, не позволив совершить финальную прогулку по залам, меня вышвырнули. То есть не совсем. Сергеич налил кипятка в лапшу и, пока та медленно набухала и впитывала специи и приправы, обратился ко мне.
— Дурак ты, Сергеич. Все у тебя было: дом, жратва, любимая работа, гибкий график. А ты? Эх, — вздохнул мой бенефактор, помешивая лапшу в кастрюльке. — Ничего. Я тебя теперь к себе возьму. Будешь жить со мной в Кузьминках, — сказал Сергеич и облизал ложку.
Я не хотел жить в Кузьминках, где бы эти Кузьминки ни находились. Нет, не хотел. Еще меньше я хотел подачек, компромиссов и уступок. Я спрыгнул с вахтерского стола и юркнул в открытую дверь на улицу.
Мне предстояло восстановить некоторые знакомства и связи. Мне нужно было найти ночлег и место, где я мог бы ежедневно столоваться. Был март. Созвездие Рыб, покачивая замерзшими хвостами, проплывало вон, чтобы уступить место созвездию Ягненка. Я отпил талой воды из лужи. Посмотрел вокруг и к своему удовольствию заметил, что мир не стал хуже за месяцы моей службы. Наоборот, он прибавил в красках и цвете. Он оживился, обновился и готов был с новой силой наращивать свои витки. С прекрасной и бессмысленной яростью.
IV. Это
Это случилось в апреле. Точнее, в те последние дни месяца, когда низкие чугунные ограды столичных парков уже сверкают свежей черной краской, а до скамеек кисть муниципалитета еще не дошла.
Рабочие собирали летние веранды, пахнувшие свежеструганой древесиной. Укладчики меняли асфальт. Продавцы из киоска «Ваш попкорный слуга» варили кукурузу. Велосипеды громко прочищали свои клаксоны и звонки после долгой спячки.
На дорожке парка появился пожилой господин в темном костюме и бесцветной шляпе. Остановился перед скамейкой. Буквально стек на нее и благостно выдохнул. Сиденье гостеприимно восприняло его сухопарый зад, а закругленный верх скамейки дружелюбно предоставил шее свой изгиб. Этого было недостаточно. Прохожий вынул из кармана мятый замшевый мешочек, поднес его к губам, и через мгновение мешочек стал расти, набухать и скоро превратился в упругую подушку. Ее пожилой господин подложил себе под шею и совершенно расслабился.
Он передвинул шляпу на затылок, а палкой стал чертить на гравии непонятные знаки. Окончив очередной иероглиф, он тут же его стирал, чтобы начать все заново. Затем извлек из кармана книгу и принялся читать. Потом отвел глаза от книги, посмотрел на небо и сказал гнусавым голосом так громко, что воробьи вспорхнули с веток, нависших над скамейкой: «Эти дни тянутся, как бесконечные вагоны, груженные в разной мере одним и тем же сырьем. Пора, мой друг, пора!» Прежде чем подняться, господин спрятал книгу в карман, качнулся назад, так что ноги приподнялись, затем качнулся вперед, встал… И вдруг замер посреди дороги, сложив ладони на ручке палки.
Случилось так, что в это самое время я мирно прогуливался по парку, по своему обыкновению, отыскивая какое-нибудь пропитание. Я остановился перед незнакомцем и вежливо поприветствовал его. Мне показалось, где-то я его уже видел. Господин приподнял брови вместе с указательным пальцем и произнес торжественным шепотом: «И, подошед к нему, возблеял агнец!» Последние слова вышли у него как-то слишком многозначительно. Мне это не понравилось. Во-первых, я к нему совсем не «подошед», он просто встал на моем пути. Во-вторых, я не агнец, это очевидно. В-третьих, даже если у господина неважное зрение (что весьма вероятно ввиду очков на его носу), то уж со слухом у него вряд ли должны быть проблемы: фатум редко разит дважды в одну точку. Короче, он же слышит, что я мяукаю, а не блею. Я откланялся и решил было обойти незнакомца, но тот резким движением преградил мне дорогу палкой. Одновременно в руке у него возникла пачка «Шебы» с уткой. «Ну что ж, — подумал я про себя, — добродетель подчас строга и неприветлива». Старик схватил край пачки зубами, мотнул головой, так что «Шеба» раскрылась и две сочные капли упали к его ногам. Он выплюнул обрывок упаковки, захватил палку подмышкой и, не сгибая ног, низко-низко опустил корпус. «Балетная выправка. Великая советская школа», — подумал я. Старик положил разверстую «Шебу» передо мной. «Буду в Питере — отнесу цветы на могилу Вагановой», — думал я про себя, уплетая утиные кусочки в нежном желе.
Вдруг… Я ничего не понял… Он ударил меня со всей силы палкой по спине. Я закричал. Потом он ударил меня по лапе. Я заковылял хвостом вперед. Вся шерсть извалялась в грязи, но мне было уже не до этого. Я заметил, что уголок его рта подергивается. И эти усы. Мерзкие усы-щеточки. Как у какого-то голливудского актера тридцатых годов. Это не сулило мне ничего хорошего. Как назло, вокруг никого не было. А если бы кто и был? Ну, подумали бы, что хозяин ловит своего кота. Боже мой, что же мне делать? Чего он хочет? Зачем? Старик медленно шел на меня, опираясь на палку, шел хромая, чуть кособоко. Он шел, не замечая, что забыл снять с шеи надувную подушку и что его туфли вместе с палкой оставляют на горячем асфальте глубокие дымящиеся вмятины. Свободной рукой он делал робкие движения, словно зазывая меня. Я потрусил прочь. Он прибавил шаг. Я прыгнул в кусты. Он заметил мой маневр и повернул ко мне. Я юркнул за дерево и скрылся в общественном туалете. Он потерял меня и направился вон из парка.
