– Спасибо, замечательно, – я тоже пью местный чай, который и не чай вовсе, а отвар из трав, однако цвет он имеет темный, насыщенный. Вкус – мягкий, с кофейными оттенками.
Привыкаю.
Почти привыкла.
Я уже понимаю, что этот мир мне не позволено будет покинуть. Кто ж отпустит хранительницу, которую все ждали тысячи лет? Сомневаюсь, что с нетерпением, но раз уж дождались…
Полагаю, местные власти сейчас здорово ломают головы, не зная, что именно со мною делать.
Скрыли бы… наверное.
У нас на Земле, объявись мессия, нашли бы способ его упрятать. Кому охота делиться властью? А здесь есть Арагами-тари и та девушка с бубенчиками в косах, которая сказала мне, что мир живет…
И ее мать, появившаяся на второй день после бури.
Она заглянула мне в глаза.
Коснулась пальцами щек и сказала:
– Никого не слушай.
А я кивнула, еще не понимая, во что вляпалась.
– Я хотела поговорить с тобой о моем сыне.
Пузырчатка раскинула полупрозрачные лепестки-иглы, на каждой блестела капля сока, приманивая глупых мух и не таких глупых ос, полагавших, что если очень осторожно, то получится слизать каплю, не задев тревожные волоски.
Иногда и вправду получалось.
Тогда пузырчатка наливалась красным, выдававшим злость.
И покачивалась.
И шевелила иглами…
– Я, безусловно, рада, что у вас получилось найти общий язык…
Первый день.
И я на цыпочках крадусь по коридору, точно зная, куда идти. Дом слушает меня, как и пустыня, как и весь этот мир.
И сталкиваюсь с ним нос к носу.
Нкрума прижимает палец к губам.
Потом мы сидим на чердаке и слушаем ветер. Буря поет о том, что где-то далеко в предгорьях очнулся старый храм, он готов выйти из песков и принять тех, кому захочется переступить древний порог.
О воде, сокрытой в хранилищах.
Об акведуках, которые я могу наполнить этой водой.
О том, что мир изменить довольно просто, главное, все точно рассчитать: в хранилищах есть примерные алгоритмы, но…
Я не хочу.
Этот мир хорош таким, каков есть.
Мы говорим, и буря замолкает, прислушиваясь. Почему-то, оказывается, нам есть что рассказать друг другу, пусть истории эти не то чтобы пусты, скорее уж просты.
Зачем ему знать о моей турфирме?
Или вот о бабушке?
О маме, которая, надеюсь, составила-таки свое личное счастье из осколков разбитых сердец… А Нкрума говорил об академии и мирах, где ему довелось побывать.
Их сотни.
И тысячи.
Есть обычные – для него и для жителей Лиги, конечно. Есть даже не миры – их конгломераты, объединенные тоннелями, связанные воедино столь плотно, что переход из мира в мир не ощущается. Другие, предпочитавшие существовать вне техносферы. Третьи, столь отличные от всех, что само их существование удивляло.
Поражало.
Я говорила о Париже и Вене.
Он – о техногородах, башни которых поднимались выше пелены атмосферы, хрупких звездных мостах, планетах-космодромах и лунах, где строили верфи, о военных базах и базах туристических.
О мире, созданном искусственно в эпоху Большого расселения и ныне существовавшего благодаря ретроградам, которые полагали, будто их уклад жизни был единственно правильным.
Мы встретились и на следующую ночь.
И еще через одну.
На чердаке появился живой плед, который норовил подняться, доползти до руки и подобрать пару-тройку крошек. Мы пили и чай, и просто воду. Ели сухой хлеб.
И говорили.
Боги, я никогда и ни с кем столько не разговаривала. Но как-то получалось, что… все было правильно?
Единственно возможно?
А в ночь, когда буря улеглась, Нкрума отключил защиту дома.
Я помню стену песка, из которой торчала лишь серебристая башня маяка. И гравилет, у этой башни застывший.
– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал Нкрума, протянув руку, и я шагнула.
Босой ногой на песок.
И запоздало вспомнила, что в этом песке может водиться… и даже немного испугалась, а потом сообразила, что мне не причинят вреда.
Полет.
Ночь из бархата и звезды слюдяные. Чужая луна отливает краснотой, но этот оттенок не пугает, скорее уж он вполне гармонично вписывается в местную цветовую гамму.
Стены каньона.
И игловидная скала, на вершине которой обнаружилась площадка.
Мы сидели.
Ждали рассвет.
Я видела, как в песках рождалось солнце, как медленно выползало оно из раскаленной домны, полыхая всеми оттенками алого. И пустыня проседала под тяжестью его.
Я слышала, как бьется сердце Нкрумы.
И мое тоже.
И музыка их сплеталась воедино гимном грядущему дню.
Он задал вопрос.
Я ответила.
Будто возможны варианты.
Мы вернулись к обеду.
И вот теперь моя свекровь, нельзя сказать, что вовсе избегавшая меня все эти дни, но всяко не горевшая желанием пообщаться, предложила испить чаю.
И побеседовать.
– А что не так? – я шкурой чувствовала подвох. Вообще, шкура эта, довольно-таки прочная и способная выдержать самый злой полуденный свет, оказалась весьма чувствительна к косым взглядам.
– Видишь ли, деточка… – Арагами-тари провела пальцем по краю блюдечка. – Все немного… изменилось.
В чем же?
Они ведь готовы были принять в род безвестную девочку с окраины Вселенной лишь потому, что по какой-то безумной прихоти судьбы она соответствовала списку требований.
А теперь я хранительница.
Это ведь не просто так, верно? Это ведь большая честь и все такое, насколько я сумела разобраться в местных суевериях. И бури вот запускать могу. Бури, как выяснилось, у меня получаются на редкость качественные.
– Я, конечно, полагаю это глупостью несусветной, но вынуждена признать, что обычай до сих пор легитимен… – Ложечка легла на салфетку, которая радостно впитала остатки влаги. – И честно говоря, не представляю, как разрешить эту дилемму… Видишь ли, хранительница не может взять себе мужа.
Что-то такое было.
Конечно.
Змей вот помню.
И еще бубны. Пляски под луной. Червей, которым скармливали пленников.
Интересно, а этот обычай у них легитимен или как?
